Хайд рок. А. Назар
– память не помнит, откуда – не то из-за кирзового сапога, а там из-под кровати, не то из мешка с подарками появляется картонная коробка с кассетами – плотно стиснутыми друг с другом, в упаковках, без, в самодельных конвертиках и обёртках, объединённых в группы резинками для волос и самостоятельных.
– Это, сука, золото. Это, сука, коллекция платины и бриллиантов – в одной, сука, сраной, коробке. Это то, что тебе повезло, как Рокфеллеру-мать-его-накрест-Ротшильдову – и это то, что останется после меня. С Новым годом, микро, прочуй, что те-е перепало.
И они слушали Раммштайн, а потом Сектор газа, а потом Мэрлина Мэнсона, а потом ещё Летова, пока кто-то ли, что-то ли не столкнуло деда Солдата с кровати и не призвало проваливать дальше, потому как ему уже пора было куда-то дальше проваливать. Кассеты и плеер же оставались жить здесь и – неизвестно, передались ли вкусы по наследству или Аня и сама склонна была считать золотом те же вещи – но коробка жила на свету (а не под кроватью), ближе к магнитофону, и по сей день, в окружении своих собратьев, в основном, тех же стилей.
– Фил, – 5-летняя Аня держала наушник в ухе пальцами, потому что иначе он вылетал от качаний солдата Мороза, – так а можно мне это слушать? Или только охранять?
Внятного ответа не последовало.
Утренний голубой прожектор скользнул по кассетам тонким пыльно-холодным лезвием, успев отсчитать пять-шесть, коробкам, всей комнате и ушёл в другой дом, оставив, впрочем, здесь сумерки уже на тон-два светлее, чем было. Аня тоже отсчитывает кассеты – тоже в пределах пяти. Потом последний заплыв под кровать и выныриванье в ещё более светлом мире с батарейками.
Мать почти собралась на работу, хотя ей и кажется, что с неё что-то вязко стекает вниз – то ли лицо (складки губ, щёки, брови…), то ли плечи и грудь, то ли платье – хлюпает под ногами и должно бы мешать собираться, но движенья заточены и автономны.
Что-то притягивает её из кухни.
Аня стоит у окна, изучая что-то за ним и обстукивая пальцами ручку корзины старых и пыльных яблок.
– Дочь?
Аня слышит, но не отвечает. Она машинально берёт яблоко и откусывает, сколько бы съела мелкая птица.
– Куда грязное?
Обнаружив у себя в руке это грязное, Аня откладывает плод в сторону, на подоконник.
Мать ждёт чего-то смутные несколько секунд, а потом её ноги идут в прихожую. В одном из дверных проёмов она говорит:
– Ты чего-то хотела сказать?
Утро в окне густо-синее, в отпечатках пальцев и точках от мух, под окном ползает туман, иногда выгибая спину или куря в карниз, в углах комнат ещё совсем темень. Аня кидает взгляд на корзину, дотрагивается до бочков на яблоках и принимает решение. Отрицательно качает головой.
Мать не может её видеть, но, согласно тишине, тоже стихнув внезапно, следя за походкой и дыханием, словно ей нельзя кого-то спугнуть, хоть и не отдавая себе отчёт, – выходит из дома. И лицо (особенно брови) (и тело, и платье) теперь не стекает, а (неизвестно, с чего) напряжено.
В