Мракобесия. Наталья Юрьевна Царёва
на жизнь да и они сами смотрелись бы дико, – но все ж друзья, какие ни есть… И женщина, что засыпает в моей постели, и о которой я знаю так мало.
Боже, а ведь я, кажется, начал любить все это – всерьез, по-настоящему, без всякой игры, взахлеб.
Тихие прогулки в засыпанном желтой листвой парке с Марийкой под руку, ее вечную послерабочую усталость до синяков под глазами и феназепама, украдкой глотаемого на ночь, нашу тесную и такую уже родную однушку на конце города, Стену и Архивы, те редкие дни, когда мы собирались все вместе, летние вылазки на природу, свою собственную непонятную работу, которая доставляла мне столько горя и радости, и без которой я, тем не менее, тоже не мог…
Стоп, стоп. Что-то здесь не так. Где-то тут в рассуждения вкралась ошибка. Любить то, что ненавидел когда-то?
Да, когда я только приехал сюда, все это меня как-то разом огорошило и оглушило, – и возненавидеть окружающую действительность оказалось на удивление легко и просто. Более того… Это было так естественно…
Но потом, когда я набрел на Стену, когда в моем одиночестве появилась Марийка…
Внезапно обнаружилось, что ведь черная готика – это может быть даже красиво.
Тихий сладостный мазохизм?
В такой обстановке у кого хочешь поедет крыша.
Не знаю. С появлением в моей жизни таких людей, как все та же Клара, Вадим, Крэш, Татьяна, я обнаружил, что в каком-то смысле не так уж и одинок, как мне это поначалу казалось. По всем моим меркам это были хорошие, замечательные в чем-то люди. И в это же время они были другие, совсем другие, что и понятно: им не довелось родиться в Багрянцах в нежной любящей семье, им не довелось получить воспитание, в котором вся жестокость прочего мира (кроме еще нескольких таких же островков гармонии и умиротворения среди всеобщего хаоса) рассматривалась лишь как некая физическая данность, константа, вроде отсутствия пригодного для дыхания воздуха на Венере, что ли. Они родились среди этой жестокости, среди противоречий, которым, кажется, не будет конца, они росли и взрослели с ними, а мы?! Ведь для нас это все было ужасно и дико, непредставимо… Теория оказывалась ничем в сравнении с нагло наваливавшейся на голову практикой.
«Лишь когда человек изживет в себе раба и гиену…», – вспомнились мне слова отца. Как хорошо эти слова звучали дома, на наших залитых лаской полянах, в наших светлых добрососедских домах! Наверное, родители знали, что это такое – гиена и раб, но мы – младшее поколение, воспитанное на музыке и книгах, представление об этих понятиях имели самое смутное, по большей части именно книжное…
Здесь-то я хорошо понял, о чем говорил отец.
Но когда же, когда они изживут в себе раба и гиену, папа?! Когда?!
…Неудивительно, что я возненавидел город, куда меня занесла судьба.
Удивительно то, что я, кажется, его полюбил.
Вот уж, правда, извращение… Впрочем, ведь черная готика – это может быть даже красиво…
Да уж, эстет, ничего не скажешь.
Я и сам не заметил, как подошел к нашему с Марийкой дому. На душе была тоска, такая же глухая и черная, как