Между двух имён. Антология обмана. Книга 1. Влада Жнецова

      Рождение мира, как и всякое начало, было ознаменовано рассветом: багряная линия, простёршаяся над горизонтом, вспыхнула, в небесной синеве разлилась золотом и серебром померкших звёзд устремилась вниз, прочерчивая по лазурной глади огненный след. Всколыхнулись спокойные воды, тревожно заклокотали волны, белёсой пеной разбиваясь о скалы, запели тоскливо ветры, расправив незримые крылья, и разнесли свою песнь по необъятным просторам зелёных, пышущих жизнью земель. Трава колосьями изумруда пригибалась под напором прохладного дуновения, принёсшего с моря соль и влагу, вторила танцу осоки, которая кольцом высоких и сочных стеблей сомкнулась вокруг болот, углубилась в зыбкую, питательную почву, протягивая свои трухлявые руки всё дальше и дальше. От стоячих вод тянуло перегноем и затхлостью, тяжёлый смрад с ветром разносился по полям и лугам, робко касался диких колосьев, коих не касались ни руки, ни лапы. Лесные злаки, обласканные светилом, наполнялись его теплом и заботой, набирались здоровой желтизной, приятной вездесущему оку, и пылали золотистыми искрами. Разлились озёра и реки, зажурчали ручьи, звенящие чистой водой, их высокие голоса слились в единый хор мирской благодати.

      Неразличимые слова полнились добротой и праведностью, пресные воды покорно несли божий гас, и только шум прибоя, доносящийся из уст бурного моря, несколько заглушал напевную молитву. С протяжным стоном взметнулся ветер, вздыбился и ощерил зубы, раздулся, заполоняя бескрайние земли своим тучным, но неосязаемым телом. Благодатное отдохновение сменилось шумом свежей листвы, грянуло пламя, расколовшее небо надвое. Рана быстро затянулась, сшитая сизыми нитями, и небеса зарыдали от боли. Их пронзительный крик ударил тяжёлым грохотом, бирюзовая гладь потемнела, угадываясь цветом индиго, и снова треснула. Изломанная расселина взорвалась желчью, затем поблекла, червонным окрасившись в глубине, и небосвод, вновь исцелённый, лишённый изъянов, разразился гортанным рёвом, ниспосылав на серые, угрюмые земли потоки жгучих слёз. Вскоре гнев утих, задавленный тоскливой досадой. Туман молочной дымкой сгустился над лугами, заполз в лесные прогалины да в них и укрылся, после чего сокрыл белоснежной вуалью мрачную просеку, избавляя страждущую природу от мглы и злобного морока. Земляная утроба насытилась пролитой влагой, взрастила на своём лоне девственные ростки; набрякло среди свинцовых туч Солнце, созерцая плод веры и правды божеств, что находились везде и одновременно нигде, любуясь своим творением в бесплотных обличьях.

      – Великолепие кроется в первозданности, – шептал Хар’ог, исполинским своим небытием склонившись над сотворённым мирозданием, помещавшимся в дланях левиафана прекрасным средоточием изначальных энергий. – Оставим наше дитя нетронутым.

      Посеребрённые волосы заструились по светлому небу длинными прядями, примешались к густеющим облакам, изящным росчерком оставленные на голубоватом холсте. Два огромных, сияющих в вышине глаза воззрились на леса, состоящие не только из зелёных деревьев, но и из хрустальных великанов, пустивших волшебные корни в простую, на первый взгляд, землю; на охристые поля, то и дело вспыхивающие златом; на заросли, пестрящие малахитом, да на прозрачные и гнилостные заводи, противопоставленные друг другу в угоду равновесию и незыблемому покою.

      – Однако величие сокрыто в ином, – ответил Авелин, и его неосязаемых губ коснулась слабая, блаженная улыбка.

      Будучи отроками самой Вечности – извечной Вселенной, властвующей над всем когда-либо существовавшим, – Авелин и Хар’ог, происходя из чрева Вездесущей, были связаны узами братства и кровной преданности, хотя в венах их, тонких, как струны уязвимой души, струилась отнюдь не кровь, а жидкая бесконечность. Костями им служила звёздная пыль, кожей – вечерний сумрак и рассветный багрянец. Их зеницы взирали отовсюду: бельма заиндевевших зрачков виднелись на дне озёр, в лазоревой толще пресных и солёных вод, среди дикой ржи и камышей, окаймивших болота изумрудной порослью.

      Изначальные божества были порождены единой материей, из которой после было порождено всё прочее. И ко всему, во что вдыхала жизнь Вселенная, её сыновья прикладывали хладные длани. Мёртвую промозглую пустоту превращали они в целые миры, затем, обняв новорождённую планету величавой пятернёй, подталкивали её к мглистому своду неведения, давая отсчёт первому дню.

      Ни общее дело, ни общая Матерь не умаляли различий, которыми Всемогущие были наделены. Хар’ог чтил порядок, с его уст часто срывались оды, в которых он воспевал стремление к безукоризненному идеалу. Нетронутая природа была для него совершенством: долго Хар’ог мог любоваться шумящими ручьями, высокими горами, вершины которых всегда были припорошены снегом, оранжево-красными