Зимние сказки. Л. Шпыркова
отпаивался, отогревался. Хорошо там было, да вот пар от его овечьей шапки с таким духом овчинным попер, что купцы на него недовольные смотрели, которые там сидели, важные купцы, стерляжью уху евшие да наливками запивавшие свои барыши. Чуял крестьянин, что и половой на него коситься начал, и что не ко двору, не ко столу он пришелся, и что пора честь знать. Выйдя на улицу, плюнул с досады: что ж я, не человек вовсе? Вольный крестьянин, а они на меня как на зверя: шапка не та, тулуп не тот, а что и сам я с выгодой, им до того дела нет. Я ж не бродяга какой, – думал мужик, наливая ковшиков воду в ушат, и отчего-то вспомнился ему прохожий странник, которого он на телегу побрезговал посадить. И дрогнула рука, и кипятком плеснула мужику на тело голое, на самое, господа, нежное место, так, что он взвыл, и в глазах его снова искры заплясали, а в ушах ехидный смех раздался. Выбежал он голый на мороз, да в снег и упал, и снег от горячего тела растаял, усмирил ожог. Но когда он хотел подняться, оказалось: примерз низом живота, вмиг примерз, и его обваренное место тоже. Он извивался, как змея под рогатиной, и наконец, оставив на снегу кусок кожи, господа, и наконец, я прошу прощения у дам за сокрытие некоторых натуральных подробностей, вполз в баню, оставляя за собой след полоза, будь тот полоз подобной ширины. Он не видел, как, веселый от сотворенной пакости банный дух кружился вокруг него, пока он лежал примерзлый в снегу, как баенник поднимал вокруг него завихрения, и к нему присоединилась неведомо откуда взявшаяся кикимора, похожая, господа, на худую бабу с взлохмаченной головой, и как они вдвоем с баенником хохотали, но хохот этот заглушал вой метели, не на шутку взыгравшей. Потом кикимора спряталась в поленницу, а баенник вернулся к несчастному – тот, постанывая, пытался смыть с себя мыло, которым намылился до того, как обжечься, и от мыльной пены, стекавшей по его чреслам, становилось ему еще больнее и обиднее.
Между тем жена крестьянина, благополучно выпроводившая своего полюбовника, прятавшегося под кроватью, радовалась своей надумке спровадить муженька в баню и хвалила себя за сообразительность. И вдруг она услышала сопение, раздававшееся из угла. А там в старом валенке прятался домовой, который на сей раз был недоволен тем, что она, из-за своего свидания с – ну, конечно же, господа, с дьячком, – совершенно забыла о том, какими подношениями задабривала домового, чтобы он не раскрывал ее похождений мужу. Обычно она накладывала в блюдечко меда, туда же прибавляла печенья или пирог, и ставила это угощение в угол сеней. На этот раз домовой остался без подношения, и решил, видимо, по этой причине не оставлять хозяина, кстати, в него мало верящего, без помощи и поддержки. Он, выглянув во двор, заметил вакханалию своего родственничка баенника, вкупе с кикиморой плясавшего вокруг примороженного хозяина, и разозлился не на шутку. Чувство солидарности, господа, взыграло в нем, – я вижу, вы смеетесь, но это так – и он, поддев под руку хозяйку, так, что она опрокинула горшок с кашей и ей было чем заняться, смял, скомкал, сбросил на пол постельное одеяло, отшвырнул веник,