Снег. Джон Бэнвилл
нахмурив брови. – Розли-хаус? Да, кажется, бывал я там однажды, на свадьбе или на чём-то в этом роде, много лет назад. Это ваше…
– Да. Моя семья живёт там до сих пор. То есть мой отец. Моя мать умерла молодой, а я был единственным ребёнком.
Единственным ребёнком. Эта фраза всегда звучала странно для его ушей – ушей взрослого человека.
– Да-да, – промычал полковник Осборн, рассеянно кивая. Рассказ детектива он слушал только краем уха. – Да, в самом деле.
Страффорд видел, что его происхождение не впечатлило этого человека: в приходе Розли не водилось собственных Осборнов, а там, где не было Осборнов, не могло быть ничего особенно интересного для полковника. Страффорд представил, как посмеивается его отец. Старика втайне забавляли притязания его единоверцев и изощрённые ритуалы, свидетельствующие о классовых привилегиях, вернее, воображаемых классовых привилегиях, которыми они жили или стремились жить в эти смутные времена.
Размышляя об этом, инспектор ещё раз поразился странности этого убийства. Как могло случиться, что католический священник, «друг семьи», лежит теперь замертво в луже собственной крови на полу Баллигласс-хауса, наследственной резиденции Осборнов из древнего баронства Скарауэлш, что в графстве Уэксфорд? Что, собственно, и сказали бы соседи.
Издали донёсся стук в парадную дверь.
– Наверно, это Дженкинс, – сказал Страффорд. – Сержант сыскной полиции Дженкинс, мой заместитель. Мне сообщили, что он уже в пути.
2
Первая черта, которая бросалась в глаза во внешности Дженкинса, – это его плоская голова. Выглядела она так, будто её верхушку срезали начисто, словно тупой конец варёного яйца. Как так вышло, задавались вопросом люди, что в таком тесном черепе вообще нашлось место для мозга хоть какого-то размера? Сержант пытался скрыть это уродство, смазывая волосы бриолином и взбивая их в своего рода начёс на макушке, но этим никого провести не мог. С его слов получалось, будто акушерка уронила его при рождении и повредила голову, но история эта казалась слишком надуманной, чтобы быть правдой. Как ни странно, он никогда не носил шляпу, возможно, исходя из того соображения, что шляпа сплющит его тщательно взъерошенные волосы и сведёт на нет всякую попытку маскировки.
Это был молодой человек лет двадцати с лишним, серьёзный в манере держать себя и преданный своей работе. Также он был довольно умён, но не столь умён, насколько себя полагал, как частенько доводилось отметить Страффорду не без определённой доли сочувствия. Когда ему говорили что-то, чего Дженкинс не понимал, он умолкал и настороженно замирал, как лисица, чующая приближающихся охотников. Он не пользовался популярностью в органах, и этого хватало, чтобы понравиться Страффорду. Оба были белыми воронами в коллективе, и если инспектора это не тяготило, или, по крайней мере, тяготило не столь сильно, то Дженкинс не переносил одиночества.
Когда люди – это их отчего-то забавляло – поддразнивали Дженкинса тем, что ему-де нужно завести подругу, он хмурился, а его лоб наливался краской.