Скорбная песнь истерзанной души.
по небольшому бумажному пакету, серебряного цвета часы на левом запястье. Громоздкие и по всей видимости дешёвые. Даже если они были на самом деле дорогими, всё равно выглядели, как дешёвые. На носу очки в толстой, чёрного цвета оправе. Они ему совсем не шли. Оправу стоило сменить. Но никто ему этого не говорил. То ли вежливости, то ли из равнодушия.
Старался быть вежливым (но не равнодушным) и я. Вскочил с дивана, стоило ему войти. Тори лишь повернулась в его сторону.
– Здравствуйте! – сказал я, стоя чуть ли не по стойке смирно.
– О! – поразился Лавлинский. – Доброго вечера, молодой человек! Так у нас гости? – он поспешно оставил пакеты в кухне, вернулся к нам, переступив через дорожку паркета, отряхнул ладони друг о друга, вытер их об брюки и протянул одну мне. Я пожал её. Лавлинский взглянул на Тори и сказал:
– Здравствуй, доча! – он поцеловал её в макушку.
– Привет, пап, – ответила она.
Её отец оказался вполне неплохим парнем. Не то чтобы я думал иначе… но определённые предубеждения на его счёт у меня всё же были, никуда от этого не деться249.
Но при личном знакомстве этот (в чём-то) несуразный с виду отец-одиночка вызывал довольно приятные впечатления. Он не был лишён харизмы, обаяния, он излучал благостное спокойствие, доброжелательность. Однако именно это, как ни парадоксально250, вызывало чувство не самое приятное. Казалось, если каким-то образом251 проникнуть в (хотя бы) чуть более далёкие глубины его истерзанной252 души253, то можно будет обнаружить там нечто тёмное, мрачное, зловещее.
Лао254 стоял и жал мою руку. Он смотрел на меня… нет, скорее изучал, пытался понять, кто я есть на самом деле. Но глазам своим этот учёный-социолог не особо доверял. И стремился потому к более тщательному анализу объекта.
– Ну как у вас тут дела? – спросил он, отпустив мою руку, осматривая дом, как бы ища следы того, чем мы с занимались Тори (аккурат) перед его возвращением.
– Да всё хорошо, – отвечал я, – спасибо. Мы тут музыку слушали, знаете ли…
– О, правда?! Здорово! Что слушали?
– The Smiths, – ответила Тори. – Он раньше никогда не слушал «Meat Is Murder».
– О! – это было, по всей видимости, его любимое восклицание. – Неужели? И как ваши впечатления, молодой человек?
Я на секунду задумался. Этой секунды Тори хватило на то, чтобы вмешаться:
– Он был потрясён, – сказала он, вставая с дивана.
– В самом деле? – с лёгкой улыбкой уточнил Лао
– Да, – подтвердил я, несколько смутившись.
Дальше пришлось смущаться ещё сильнее. Ибо мы некоторое время (которое в такие моменты, конечно, кажется, вечностью, не меньше) стояли молча, глядя друг на друга, улыбаясь, вздыхая и прикрываясь междометиями.
– Пум-пу-пу-у-ум… – Лао опирался о кухонную тумбу и глядел по сторонам.
– Да-а-а… – я держал руки за спиной и глядел себе под ноги.
– Угу-у… – Тори перемещалась с пятки на носок и обратно.
Ну а потом Лао пригласил меня
Как-никак он оставлял свою дочь совсем одну (пусть и была она довольно взрослой, это неважно; важно, что он предпочитал проводить время где-то ещё, а не с ней), заставлял её выходить в патруль даже после того как она жаловалась ему на происходящее с ней во время этих хождений по району (правда, без всякой конкретики) и просила больше не отправлять её туда (ведь в этом не было необходимости иной, кроме идеологической).
И парадокс тут можно усмотреть лишь на первый взгляд.
Что казалось невозможным (и зачастую таковым это и является).
Разве может быть иначе?
Его души?
Так я стал называть его с того дня (С того ли дня? Может это случилось несколько позже? Может быть.): «Л» – Лавлинский, «А» – Алексей» и «О» – восклицание, которое он так часто употреблял в речи.