Геката. Альберт Олегович Бржозовский
так спокойно, как будто ничего и не было.
– Что нам делать?
Она осмотрелась.
– Смотри, – ткнув пальцем в стекло, сказала Лэйла, – они все ещё стоят.
Она показывала на людей под фонарями – на мутные неподвижные силуэты.
– Пойдём к ним?
Этот вопрос походил на приглашение двигаться в сторону света в конце туннеля. Но не того туннеля, в котором хранилось спасение, а того, который есть конец всех начал. Вот я – а вот меня больше нет. А я даже не нашёл себе замену на рабочее место. Лэйла взяла меня за руку – уверенно и настойчиво – и кивнула. Мы выбрались на улицу через пассажирскую дверь, не размыкая союзную хватку. Водоветренный хаос разбрасывал силы во все стороны. Я и Лэйла прорезались сквозь рваные вихри к свету фонаря и оказались под сухим и безветренным куполом неприкосновенности. Здесь стояла девчонка – худая и хрупкая – уже не девочка, но ещё не девушка. Она держала руки на весу, сложив их в чашу. В них содержалось невидимое воздаяние. Девчонка обернулась на нас и будто исподтишка сказала: «Вы стали свидетелями великого таинства, битхо! Проявите уважение, иначе погубите и себя, и меня». Она умоляюще злилась в своих словах. Лэйла Баньяра затянула пояс пальто покрепче и застыла в неглубоком покорном поклоне. Я не знал, что мне делать, и девчонка, воздававшая урагану, поняла это. Она сказала: «Будьте честным».
Уже не девочка, но еще не девушка:
«Я часто встречаю чужаков и недолюбливаю их. Мама говорит, что у каждого есть право на Приобщение. Но еще она говорит, что Почитание только для посвященных. Только для тех, кто живет здесь. Для тех, кто этому учился. Я училась этому и живу здесь, а они нет. Я же не обязана мириться с их невежеством, когда выполняю священный ритуал! Сначала Приобщение и только потом Почитание. Никак не наоборот».
Я поднял правую руку и стал смотреть на часы. Я просто ждал. Ждал, когда буря закончится, и это было честным отношением к «ее величеству». Свет фонаря, укрывавшего нас от стихии, моргнул, и я остался один на один с памятью о кожистых щелках век, за которыми глаза опиумных япошек выглядели огромными, потому что отражали весь свет уличных фонарей.
У меня не стало тела. Я подумал так потому, что перестал видеть свою тень. Еще потому, что слышал, видел и осязал едино. Ни глазами, ни ушами, ни кожей. Но под изменением восприятия окружения, на дальнем плане цвело иное изменение – менее явное, более тонкое, менее понимаемое, более важное. Я перестал чувствовать время. Его постоянный нагоняющий ход затих, истончился и исчез. Я не мог опоздать. Мне не приходилось ждать. Не нужно было торопиться. Оказавшись вне времени, я понял, что такое вечность. Свет собрался в ослепляющую точку, блеснул до самого горизонта, воздух сжался, дрогнул и разжался, вернулось время, тело и его тень. Фонарный свет взмыл в высоту, затмил небо и оставил меня в тревожной бесшумной темнотое, превратившуюся в темноту опущенных век. Кровь снова пульсировала под кожей. Лопатки сводило от холода.