Дни, месяцы, годы. Янь Лянькэ
Наконец мутно-желтый ураган вдалеке улегся, сердце старика успокоилось, и снарядная пальба, которая все это время гремела в висках, тоже смолкла. От наступившей тишины у Сянь-е заныли уши. Солнце светило с новой силой, его грубые и настырные лучи тащили из земли раскаленный добела скрежет, с каким лопаются бобовые стручки в жаркий день. Сянь-е замедлил шаг, его дыхание сделалось ровным и неторопливым, как стежки мастерицы, сшивающей подошву. Наконец он добрался до своего склона, подошел к краю поля и в ужасе замер на месте, и дыхание его оборвалось, будто по нему полоснули ножом.
Кукурузный стебель сломало ветром. Торчавший из земли пенек дрожал, словно обрубленный палец, и под беспощадным солнцем из раны сочилась тонкая и вязкая, будто нить шелкопряда, струйка зеленой боли.
Старик и пес переселились на склон горы Балибань.
Как в пору созревания тыквы деревенские старики перебираются на бахчу, чтобы охранять урожай, так и Сянь-е без раздумий переселился на поле. Неподалеку от кукурузного ростка он построил навес: вкопал в землю четыре столба, соорудил лежанку из дверных досок, а вместо крыши бросил четыре соломенные циновки. Столбы старик утыкал гвоздями, чтобы вешать на них разную кухонную утварь: котелок, черпаки и щетки. Посуду покидал в старый мешок из-под муки и повесил его под котелком, а чуть ниже по склону сложил небольшой очаг. Оставалось только ждать, когда кукуруза даст новый побег.
Первую ночь на новом месте Сянь-е не мог заснуть, как ни старался. По небу струился серебристо-белый жар, старик снял исподнее, сел нагишом на лежанке и закурил. В тусклом свете раскуренной трубки взгляд Сянь-е невольно упал на срам, который бумажным фонарем свесился у него между ног, старик устыдился и снова натянул исподнее. Совсем я состарился, вздохнул Сянь-е, мне от него больше ни пользы, ни радости. Будь моя воля, променял бы его на новый побег кукурузы. Кукуруза выпустит листочек, а мне столько радости, как в молодости, когда встретишь милую у околицы, заведешь с ней разговор у колодца. Память пропитала тело старика влажным покоем. Он вытряхнул трубку, угольки стукнулись о накрывшую поле ночь и разбудили пса.
Проснулся, спросил Сянь-е.
Спишь ты крепко, даром что слепой. А я зрячий, но заснуть не могу.
Пес подполз поближе и лизнул ему руку. Сянь-е погладил Слепыша по голове, расчесал шерсть у него на морде. И увидел, как из пустых песьих глазниц выкатились две прозрачных слезы. Старик утер Слепышу слезы и выругался: проклятое солнце, черная твоя душа, ты своими лучами собаке оба глаза выжгло! При мысли о том дне сердце у старика заныло, он сгреб пса в охапку и прижал к груди, утирая ему слезы. Ладони Сянь-е мигом намокли, будто у Слепыша из каждой глазницы бил родник с ключевой водой. Кто же знал, что так выйдет, думал старик. В былые годы, если случалась засуха, на краю деревни ставили алтарь, сверху – три блюда с приношениями и два глиняных чана. Чаны до краев наполняли водой, рисовали на них Царя драконов. А потом ловили собаку и привязывали ее на алтаре, досыта кормили и поили, чтобы она во всю глотку лаяла на солнце.