Повреждения от прекрасного. Илья Золотухин
сначала Элли С Удочкой, потом Борис Незамёрзший, потом Пётр Фёдоров, то есть я. А затем открытый микрофон.
Потом он спустился, вылезла какая-то толстая тетя и начала бубнить про хронический недотрах. Курим с Петей.
– Почитаешь сегодня? – спрашивает.
– Если успею накидаться, то выползу после тебя.
– Ну маякуй, если что, – он посмотрел на меня заигрывающе. – Что у тебя с той нимфой?
– С какой?
– Ну ты в прошлый раз уехал с какой-то в огромных глазах.
– Ничего.
– Ну трахнул?
– Ну да.
– Это уже что-то.
– Да брось ты. Чтобы было что-то, надо чтобы был кто-то другой, а не я.
И вспомнил, как ударило по голове, сильно, настойчиво и так наивно. Было темно, и мы ходили в очередной монастырь. Начало апреля. Вот только недавно, в самом конце марта, схватились за руки другу друга. Под Баха это случилось. Она говорит своим этим тягучим, шепелявым и глаза – мандариновые дольки опускает:
– Мой единственный опыт высмаркивания в сухие салфетки был под ХТК.
Cтояли около огромного некрополя Донского монастыря, капал снег, огромными хлопьями, она включила ХТК в исполнении Глена Гульда, дала мне наушник и схватила за руку, затем положила эту конструкцию мне в карман пальто. Мы настойчиво шевелили пальцами, между окурков, которые я не мог просто так выкинуть куда-то не в урну.
Теперь она стоит на бульваре в темном апреле в чепчике и говорит:
– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.
Чуть-чуть сердечко в пятки упало, тогда, конечно, но ничего, вроде устоял.
– Что ты? – спрашивает Петя.
– Я ничего. Я не читаю сегодня, наверное.
После Элли С Удочкой человек в свитере читал свои стройные, как он сам, ямбы, за что ему огромное спасибо. Люди даже примолкли чуть-чуть, бокалы стучали реже, морды бились аккуратней и что-то тонкое капало на наш сброд, мы синхронно кивали каждой строчке. Он быстро закончил, и разорался Петя.
Я накидался и уехал на Дубровку.
Постучался к Маше в комнату, она лежала в халате в позе эмбриона. Посмотрела на меня и разделась.
Под утро мы разговорились.
– Так кем ты хотел быть в детстве?
– Почему это так важно? Мне не кажется это основой.
– Это важно только потому, что ощущение искренности, милый, рождается из первородности процесса. Когда трахаемся, мы искренние, когда не трахаемся – тоже, поскольку трахались когда-то до этого.
– Меня никто не растлил в детстве. Мне тебя не понять. В церковную школу я не ходил, и ребенком был не возбуждающим, наверное.
– Так кем?
– Писателем.
– Ну ты говоришь, что это не важно, а сам.
– А что сам? Литература – это занятие для праздных и убогих. Ты можешь не уметь делать ничего, только пить и складывать слова в предложения.
– А чувствовать?
– Или не чувствовать. Толстой или Ницше. Кафка или Чехов. Ты можешь быть каким угодно праведником и каким угодно грешником, все это может кому-то понравиться.
– Так