Повреждения от прекрасного. Илья Золотухин
рассказал ей историю, как в детстве попал на пасхальную службу.
Мне лет десять. Мама поет на клиросе, мы стоим с сестренкой в толпе, она на стороне женщин с бабушкой, я на стороне мужчин с дедушкой, остро хочется зевать и уйти. Вот мы уже едем в машине, я держу священный огонек в потных от ужаса и ответственности ладонях, мама говорит, что отвезет своих родителей в деревню и вернется, дает ключи. Я в том же ужасе, переполненный чувством ответственности, стою в лифте, и огонек в лампадке гаснет от сквозняка. Сестренка отвернулась и заплакала, я побежал за три квартала к набожной соседке просить священного огня, потом медленно брел по Карла Маркса, не вытирая слезы.
Катя улыбалась. Ее трогают всякие наивные вещи.
Поразительно громкое и исступленное «Воистину воскресе» внезапно ударило по нам, и мы зазвенели, нам стало неловко за свою обособленность, это ощущалось. Видимо, воздух, выдыхаемый толпой, на слог «се» был такой эсхатологической мощи, что потушил нашу маленькую лампадку и выгнал нас с некрополя, и мы пошли пешком до моей однушки на Автозаводе.
– Я тебя так любила, когда ты плакал, – сказала Катя.
III
Было около девяти вечера и уже темно, на кухне шевелились девочки, я стоял в коридоре и сонно наблюдал.
Люся поласкала Машу недвусмысленными взглядами, та горбится у плиты, взъерошенная и в черном халате, в окне отражается лампа, с грязным ободом. Город, по обыкновению, превращается в акварельное марево, редкие тупые выкрики, твердые шины, теплые фонари и то гаснущие, то расцветающие окна соседних зданий.
Вспомнил разбитую вчера форточку, девочку с большими глазами и взрослым лицом. Она ведь так же, как Маша с этих убогих чтений в «Море пива». С кем-то уедешь обязательно, если достаточно вкрадчиво говорить в микрофон. Но ты обманываешься и врешь, потом, правда, честно говоришь, что ничего, кроме секса, иногда хорошего, дать человеку не можешь. С Машей, однако, было чуть иначе.
У нее лицо истерзанной собаки. Узкий разрез глаз, волосы с косым пробором.
Мы встретились на очередных поэтических чтениях впервые. В баре стоял Петя и орал. Никто никогда не будет нормально читать стихи, это невозможно совершенно. Писать-то их нормально чаще всего не удается.
«Я КамАЗ, с перепугу давивший шлюх, я бесплодный оплот целомудрия в этом жерле из спермы…»
В общем, я вышел. Маша вышла за мной. Все понимают, что любое искусство, производимое в подвалах, чаще всего неописуемо плохо, просто почему-то оно так нужно, нужнее даже чего-то хорошего.
– Хорошие стихи, – говорю, – главное – про любовь. Монолит, глыба.
– Да.
Я тогда уже изрядно так поднакидался и не понимал, чем кончится этот вечер.
– А мне, – дальше говорю, – негде жить. Представляете? – Я испускаю тот истерический смешок алкоголиков, который периодически всех их роднит. – Есть где спать, куда есть, а где жить, – я поднимаю вверх палец указательный и шатаюсь, – где жить, нету совершенно.
Я, конечно, соврал. Не мог быть в этой однушке на Автозаводе, я ненавидел там практически