Брошенька. Бычевский Игоревич Александр
й. – Ну, сколько можно? Из плена завтра уезжать, а ты все мнешься и мнешься! Я щас сам ее куплю!..
Павлов врал и не краснел. Каждая собака в лагере пленных знала: он проиграл даже взятые в долг у Серебренникова. И если ничего не наскребет, чтоб отыграться, то по приезду в Москву придется уплатить. А сколько таких должников? Одному Серебрянникову известно. День-другой, не больше недели, и он станет богатейшим полковником империи.
– Дороговато, – неуверенно произнес Костомаров, а сам все не мог отвести взгляда от изумруда меж грудей русалки. – Но красота-то какая, а?
– Красота-красота, а купит ее Серебряников! Ты ж хотел сестре подарок привезти, чтобы она с мужем покумекала… Ай ладно! вижу, что ты ни черта не помнишь…
Костомаров растерянно озирался по сторонам и вместо подсказки отыскал хитрую улыбку хозяина лавчонки. Старикашка привык, что Костомаров любовался брошью, которую другие обходили третьим рядом. Солнечные лучи поглаживали волосы русалки, цветные камешки причудливо искрились, и Костомарову в них чудилось спокойствие, понятное только ему, а потому как заговоренный снова и снова возвращался в лавку.
– Отдам за двести! – почти без акцента выкрикнул старикашка.
Не думая о щедрости, а уж тем более о торге, Костомаров залез в карман, погладил купюры, и шепотом поблагодарив за службу, протянул старику, который улыбнулся не так широко, как Павлов.
– Эге, купил вещицу! – радовался Павлов, рассчитывая, что Костомаров подкинет на отыгрыш.
Старикашка не отпустил Костомарова без красивого футляра для броши, который обошелся еще в десять йен. На радостях от выгодной сделки, Костомаров вручил Павлову купюру в пять йен, а затем махнул рукой и дал ещё две таких же.
– Теперь моя очередь смеяться, – погрозил кулаком в сторону лагеря Павлов, но по прибытии увидав, как Серебряников выиграл портсигар, решил дождаться, когда уедут из Японии. Уж больно полковнику везло на чужбине, будто и взаправду душу продал.
Солдаты возвращались уставшими и стреляными, а потому плевали на новости о грохоте в Москве. Плевали на все эти народные настроения. Приближалось неминуемое: поезд мчался в мясорубку домашнего быта, который издали казался забытой наукой, и мужикам не хотелось брать уроки у недовольных теток. Переменились даже романтичные натуры, чьи жены, по рассказам, были то героинями сказок, то единорогами. Никто больше не поглаживал затертые до дыр фотографии, которые месяцами дарили надежды. Чаще и чаще от вагона к вагону звучал один и тот же вопрос: «Когда будет остановка, чтоб достать водки?» Остановка была во Владивостоке. Там произошло, чего и следовало ожидать. Когда поползли новости, что состав за составом поедут пленные: треклятые перекупщики решили продавали ящик втридорога! Но что поделаешь, хотя бы продавали… И приходилось солдатам занимать у Серебренникова, который все записывал и записывал. Записывал и записывал. С каждой записью алчность обманывала восприятие, показывая цифры, которые умножатся на два, стоило только сесть за карты. А почему на два? Он даже знать не хотел, уж больно казалось это логичным и самим собой разумеющимся. К средине пути от хладнокровия Серебрянникова не осталось и следа. Он нервозно закусывал губу, давая себе слово сыграть всего разочек, чтоб слегка приумножить еще не возвращенное. Может, два, чтоб обобрать солдат до нитки. Может, три. Не все же у него брали в долг? А значит, цифры могут умножиться не на два, а, черт возьми, на десять! В черных от жадности глазницах пробудилось пламя. И не проглатывало оно только брошь. В основном потому, что Костомаров любовался ею по ночам, когда играли на такие суммы, что Серебряников выл от счастья, выжимая пот из выигранных купюр.
Услышав вой, Костомаров настороженно приглушал керосинку, отворачивался от койки Павлова и доставал футлярчик. Затем боязливо оглядывался, словно кто-то из проигравшихся только и ждал, чтоб выкрасть брошь. Убедившись в приватности, он открывал футляр, задерживал дыхание и осторожно вглядывался в блеск крошек-камешков. Каждый раз казалось, русалка только вылезла из воды похвастаться красотою. Отрадно было на душе Костомарова, покуда не объявлялось воспоминание, что с русалкой придется расставаться. Зато, как сестрица обрадуется, можно будет не переживать о будущем! А то этих майоров в Москве, ждущих повышения… «Да к черту!» – расстраивался Костомаров, тяжело выдыхал и с горечью захлопывал футляр, надеясь, что воспоминание не объявится завтра. И оно не объявлялось. А потому он аккуратно поворачивал футляр к окошку и вместе с русалкой разглядывал звезды, гадая, о чем думала маленькая? Вид у неё трагичный. Лицо вытянуто, глаза широко раскрыты, точно через секунду случится неминуемое. «И что такое это неминуемое?» – спрашивал у ночи Костомаров, но из-за стука колес не слышал ответа.
Бывало, доставал футляр и днем, когда на стоянках офицеры гнали солдат курить на перрон, а то от дыма резало глаза. Те только и рады: воздухом подышали, покурили и водки раздобыли – красота! Те, кто стояли под окнами, гремели байками и осатанело ржали, будто царь велел в крупных городах за смех казнить. Костомарову казалось, от солдатских баек личико русалки становилось грустнее и грустнее. Он старался поднять ей настроение, рассказывая, что шутки ради