Брошенька. Бычевский Игоревич Александр
докричался и потребовал, чтоб на стоянке все до единого вышли курить. Солдаты и так собирались, водка-то не деньги, которые переходили из рук в руки, она после третьей пары заканчивалась. Они уходили, дразнясь «Серебрянников лишился серебряников», кто-то ставил рубль, что полковник в петле удавится, когда проиграет все нажитое. Павлов ставил десять, потому что слыхивал, как Серебрянников говорил другому полковнику, как удавится, если проиграется.
– Стой, Кость, не уходи, – задыхался от злобы Серебрянников. Он силился держать лицо, все-таки воробей стреляный, а потом как вдарил кулаком по столу, зверски выругался и взглянул так, что Костомарову сделалось страшно. – Чтобы этот… обыграл меня? Да в жизни не поверю! Он жулик, черт его раздери, я тебе говорю, жульничал! Ты это, брат? помоги поискать, где эта скотина карты прячет, а я в накладе не останусь, ты же меня знаешь?
Костомаров неуверенно кивнул. При взгляде на Серебрянникова ему хотелось произнести слово «друг», да язык не поворачивался. Страшило, как за долю секунды человек стал одержимым. Раньше строгое офицерское лицо с благородным подбородком – внушало уважение, теперь же походило на морду изголодавшегося зверя, оно осунулось, губы скукожились, щеки впали, а вместо огней азарта в глазницах поселилась злоба. Серебрянников порыкивал, часто дышал ртом. Взгляд, который в сторону не отводил, даже когда врагов руками давил – отныне вечно находился в движении. А когда углядывал что-то подозрительное – вонзал туда когти, рвал матрасы и неустанно повторял: «Не могло быть у этой скотины таких карт!» – и с каждым разом фраза звучала отрывистей и злее. Костомаров побаивался, как бы Серебрянников не выхватил саблю и не исполосовал Павлова, когда тот вернется. Но вместе с Павловым вернулись и солдаты. Серебрянников силился вернуть благопристойный вид, но как ни старался, а по взгляду было ясно – промотается, а коль азарт не обуздает, так будет играть, пока в долги не влезет или сдуру, никого не позовет на дуэль.
– Ну что, Викентий Афанасьевич, еще? – усмехнулся Павлов.
Серебрянников не отвечал по-людски, кивал и выл от нетерпения, и даже низшие чины не боялись смеяться при виде его отчаяния. Но взгляда боялись, многим хотелось бы вернуться на перрон, да поезд уже тронулся.
Поначалу Серебрянникову не везло. Низшие чины и солдатики, услыхавшие о происходящем, набивались в вагон. Мест не хватало, но оно и не требовалось. Слово «бессребреников» звучало так громко и часто, что посыльный донес ее до машиниста, который, вспомнив, как высокомерно с ним говаривал полковник, велел поставить десять рублев на то, что он проиграется в пух и прах.
Ставки росли не только за столом. Как только Серебрянников урвал банк в пятьдесят рублев, он окинул солдат хищным взглядом. Бедняги закурили разом только бы спрятаться в дыму, чтоб полковник не запомнил лица. Когда он урвал банк в семьдесят рублев – повисла гробовая тишина. Вместо колес стучали сердца. Некоторые не выдерживали напряжения, продирались через оцепеневших, выскакивали из