Брошенька. Бычевский Игоревич Александр
от угля, словно пытался физическим трудом измотать алчность, но не получилось. Его взгляд поглощал брошь, которую Костомаров не успел спрятать в футляр.
– Говорил, будешь должен по гроб жизни? – молвила алчность устами Серебрянникова.
Костомаров чуть слышно произнес:
– Должен… должен… что-то должен…
– Прикройся контузией, прикройся-прикройся, – задыхался злобой Серебрянников.
Костомаров вздрогнул, почувствовав на плече стальной хват. Он боялся, что Серебрянников оторвет ему руку и забьет ею до смерти.
– Что, и слово офицерское для тебя ничего не значит? Хорошо, а слово, данное другу, тоже? – Серебрянников звучал до того естественно, что Костомаров устыдился и как-то неосторожно пододвинул футляр.
– Молодец, Костик, я знал, что ты верный друг, – схватил футляр Серебрянников и рванулся в сторону тамбура, где в дверях столкнулся с Павловым, который, взглянув на него, понял, зачем тот приходил.
– Ну ты и мразь, – не боясь различий в звании, процедил сквозь зубы Павлов.
– Проиграешься – прощу тебе такую дерзость, а теперь? – Серебрянников вдарил Павлову в живот, бедняга согнулся пополам, врезался лбом в пол. Ему помог подняться Костомаров, в чьем отсутствующем взгляде не было и толики понимания, почему Павлов обозвал Серебрянникова.
– Ничего, – произнес Павлов, когда откашлялся, – ничего…
Бессребреникову не везло. Он проиграл и футляр, и брошь, и то, что угрозами отнял у младших чинов. И каждый раз, когда звучал пронзительный вопль, Костомаров осторожно улыбался, боясь, как бы Серебрянников не прибежал с обвинениями, что брошь проклята. Но он пронесся мимо, и никто его не видывал до прибытия в Москву.
Едва сойдя с поезда, Серебрянников во всеуслышание обвинил Павлова в жульничестве, затем схватился за саблю и побежал выискивать его на перроне. В вокзальной суматохе никто не обращал внимания на Серебрянникова, пока он не закричал могучим басом: «Я тебя сейчас, собаку!» – и в тот момент не устрашился только Костомаров, забывший, какую опасность таил этот крик. Павлов крепко-накрепко сжал рукоять сабли. Выдохнул сомнения. И в момент, когда крик вновь прогремел в нескольких шагах, – доверился рефлексам: развернулся и рубанул Серебрянникова по шее, который только заносил саблю для удара. Он обронил её и с перепуганными, широко раскрытыми, налившимися кровью глазами схватился за рану, а затем, будто нарочно хотел, чтоб все запомнили момент падения, – рухнул камнем на перрон. Негромко, но суматоха, будто назло, закончилась. Увидавшие тело женщины завыли сиренами, мужья и братья затыкали им рты и закрывали глаза, чтобы в памяти не поселились мучения Серебрянникова. Солдаты обступили тело, посмотрели на Павлова такими одичалыми взглядами, словно собирались положить рядышком, но тот смекнул, чего они хотели. Павлов бросил мешок с выигранным около Серебрянникова. Началась возня. Поднялась ругань. Полковник криво усмехнулся и умер с мыслью, что вокруг собрались алчные скоты, а не люди.
Павлов