Ласко́во. Петр Смирнов
стали планировать сев “в разрезе культур”, сдачу в госпоставки ржи, ячменя, овса, гороха, льносемян, льноволокна, картофеля, сена, мяса, молока, кож, шерсти, яиц… Затем грянула коллективизация.
Гусятник в колхоз не пошёл. Сначала пытался жить по “плану”, сдавать, что требовали. Ничего не вышло. И не только у Гусятника. Но он даже и тогда оставался оптимистом, не терял надежды, верил, что жизнь образуется. Когда в Сорокине раскулачили старовера Евдокима (вовсе не кулака) и отняли у него жеребца, Гусятник продал кобылу, а того жеребца купил. Жеребец был уже старый, для выезда не годился. Гусятник всё-таки постриг ему гриву, сделав короткий “ёжик с горкой”.
Но вскоре бросил всё и уехал с семьей в Питер.
Рыжий
Лёха Рыжий был не из местных, приехал откуда-то из Прибалтики. Его хутор отличался от других. Обе избы, соединенные сенями, большой шатровый двор, амбар, гумно и баня – все было построено добротно и содержалось в порядке. Подметено было и у дома, и на дворе.
Не говоря уже о пашне, которая обрабатывалась исключительно чисто, в чистоте содержались также и сенокосы, выгон, и даже осиновые рощи.
Идем, бывало, по грибы – все ласковские лесочки обежим, а грибов-то и мало – все выбраны. Знаем – в Лёхиных рощах полно хороших грибов, но туда не пройдёшь. Как за садами ухаживал Лёха за своими рощицами! Все нижние сучки срублены, подобраны, прошлогодние листья подгрáблены (убраны граблями). Рощи просматривались насквозь, появление в них человека было видно прямо из дома. Ещё хуже – учует собака. Поэтому грибы и ягоды в своих угодьях собирали только хозяева. Причем неспелые ягоды оставляли дозревать.
Хозяйство у Лёхи не считалось богатым, но не было и бедным: две-три коровы, бык, овцы. Со всеми работами справлялись сами. Дети с ранних лет приобщались к труду: пасли скот, собирали в рощах сухие сучья, рубили хворост на дрова, пололи грядки. Дочь Лёхи, Маня, зимой подрабатывала шитьём на швейной машинке.
С годами старился Рыжий, помаленьку хирел и хутор. Зять его, Вася, любил компании и по воскресеньям уходил из дому то в Тяглицу, то в Махновку. Потом он заделался активистом сельсовета, уже и в будни околачивался в Сорокине. Туда из Сла́вкович приезжали уполномоченные, собирали активы, говорили о новой жизни. Васе это нравилось: сидеть, слушать, аплодировать, а то и голосовать.
Бывало, пеняет Рыжий зятю:
– Вася, Вася, помог бы Мане-то дома, не жалеешь ты её…
А Вася, высокий, стройный, красивый мужик, обернётся у порога, ответит гордо:
– Не жизнь это, папаша, на хуторе. Мы построим новую жизнь.
Любила Маня мужа, ни в чём ему не смела перечить:
– Что ты, папа, я сама всё сделаю. Иди, Васеньк, иди…
А потом попал Вася в тюрьму, да так и не вернулся домой. За что сидел – не знаю.
Рыжий умер. Маню раскулачили. Жила она с четырьмя детьми в бане. Помню, я что-то носил ей шить, и она горько плакала о своей доле.
Такое было время…
Дорога
Говорили, что при царе крестьяне в наших местах платили раз в год сельхозналог