Девять жизней. Гумер Исламович Каримов
гудки. «В сердцах» бросила эту штуку на рычаг, а через минуту уже ждала его. Приглушила верхний свет, включила торшер, пододвинула тяжелое кресло к журнальному столику (как он любил), нарезала ломтики лимона, достала конфеты, наполнила джезву, засыпала свежий кофе. Немного помешкав, достала початую бутылку вина. Вздохнула обреченно. И добавила последний штрих: включила диск Алекса Сильвани.
Он вошел шумно, порывисто обнял ее, поцеловал. А она и сама не очень доверяла своим слабым протестам.
– Кофе убежит, – освободилась она, наконец, от его губ.
– Убежит, – засмеялся Герман, но нехотя разжал свои объятья.
И они пили обжигающий кофе, запивая его терпким полусладким вином. Он уговорил ее сесть за инструмент и спеть что-нибудь Лобановского или Дольского. И она спела ему «Свечи» и «Мне звезда упала на ладошку». Незаметно увлеклась и сыграла ноктюрн Шопена. Он стоял у окна, курил и сочинял, вернее, импровизировал для нее тихие стихи: «Чуть тревожат ваши руки / Белых клавишей тепло, / Вот Шопен, ноктюрн, вот звуки / В ночь летят через стекло. / Я гляжу из шторной сени, / Как тоскливые, горя, / Фонари свалили тени / В тихий омут января».
А потом был другой омут, омут любви, сумасшедший полет в ночную бездну, где все ее «твердые» моральные принципы и сомнения улетучиваются куда-то, и не было ни сил, ни случая даже сказать себе, как Скарлетт: «Я подумаю об этом завтра».
А «завтра» – у станции метро «Автово» ее ждал Сашка. Для начала он повел ее в любимую пышечную, и ей было самой противно наблюдать за деланно веселой и беззаботной Настей, но Сашка был не дурак, видел все… Настасья стала другой.
– Странный он человек, – сказал Сашка, отпивая молочно-кофейную бурду.
– Кто он?
– Перестань, Насть. Ты знаешь, о ком я.
– Почему странный?
– Как тебе объяснить? Здоровый, веселый мужик, нахальный, современный, без комплексов. Но вот глаза…
– А что глаза?
– Ты быстро спросила. Почему ты так быстро спросила? Впрочем, ладно. Глаза у него странные. Будто в них затаился какой-то недуг, может быть, еще и ему самому неведомый, но он уже потихоньку точит, как червь.
– Какой еще недуг?
– Что, испугалась? А может быть, мне показалось.
– Тебе показалось.
– Из таких оптимистов со временем получаются жуткие ипохондрики.
– Ипохондрики – это кто?
– Типчики такие. Ненормальные – жуть. У них в душе – беспросветная ночь, хоть глаза выколи. И оттого свет белый видеть невмоготу. Весь мир готовы разорвать. Злыдни, одним словом.
– Сам ты злыдень. Сам ипохондрик.
– Слушай, Насть, а че ты его защищаешь? У тебя что-нибудь с ним было?
– Дурак ты!
– А больше сказать нечего?
– Ты, никак, ревнуешь?
– Тю-ю-ю! Было бы к кому. А если ты в него, того, втюрилась, то и бог с тобой. Намаешься с ним, вспомнишь Санечку… Думаешь, я не вижу? Глаза мажешь, тряпки меняешь… Не слепой, все вижу… Только нечего в прятки играть. Сказала бы честно.
– Сань, да ты что? – Настя хотела потрепать ему волосы. Сашка резко