Глухомань. Борис Васильев
интернациональный долг с отвагой и честью. Вопрос касается его отпуска.
– Какой вопрос?
Я не совсем уж отчаянно отупел. Я изо всех сил играл отупевшего советского человека, который приучен бояться дознавателей из прокуратуры с пеленок.
– Он уезжал из совхоза «Прохладное»?
– «Полуденный».
– Что?
– Совхоз называется «Полуденный».
– Оговорился. Так Андрей Ким куда-нибудь выезжал?
– Выезжал. Вместе со своим другом. Навестить его родных, но куда – не могу сказать. Не знаю.
– Странно. Очень странно.
– Что именно?
– У его друга, рядового Федора Антонова нет никаких родных. Он вырос в детдоме, и даже фамилию ему дали именно там. По достижении шестнадцатилетнего возраста.
– А при чем здесь Андрей Ким?
– Он сказал вам, что едет навестить родителей Федора Антонова, не так ли?
– Вполне возможно, что имелась в виду девушка Антонова. Допустим такой вариант?
Дознаватель подумал, что-то записал в блокнот и сказал:
– Проверим. Больше ничего не припоминаете? Какие-нибудь разговоры.
– Нет.
– Он не собирался посетить часть?
– Какую часть?
– В которой служил до того, как выразил желание добровольно исполнить свой интернациональный долг?
Что-то во мне опасно шевельнулось. Этакий синдром настороженности. Но никакой беседы по этому поводу у меня тогда с Андреем не возникало, и я признался в этом дознавателю с полной откровенностью:
– Черта он не видал в этой своей части.
– Хорошо, – сказал военный дознаватель, поднимаясь. – Спасибо за информацию.
– На здоровье. А что все же случилось?
– Что случилось? – Дознаватель помялся. – Командир роты старший лейтенант Потемушкин пропал.
Я… Окаменел?.. Нет. Обалдел?.. Тоже не то слово. Я обмер, потому как подумал, что приехал дознаватель недаром. Потому подумал, что до всякой иной реакции успел увидеть его взгляд. Два сверла. И – уши. Они в мою сторону развернулись, как у слона.
Вот так. Такой абзац.
Глава седьмая
1
Умные головы наверху ввели для всего прочего населения Великой Советской Социалистической Державы (ВССД – так называл ее Ким в частных, разумеется, разговорах) некий полусухой закон, полагая, вероятно, собственных граждан слегка придурковатыми, что ли. Продажа водки и прочих сильно горячительных напитков была загнана в узкие временные рамки, не совпадавшие как с началом, так и с концом обычного трудового дня. А поскольку на руки выдавалось не более двух бутылок зараз, то сразу же появился азарт, который все выдавали за повышенный спрос. На самом-то деле возникла некая неизученная форма протеста: «Ах, вы указываете нам, кто, когда, с кем и сколько? Так будет столько, сколько мы захотим, а не столько, сколько вами указано». И в очередях выстраивались отнюдь не алкаши, а, как правило, мало пьющие, а то и вообще не употребляющие протестующие, женщины и старушки.
Пьющие и алкаши пошли своим путем. Для начала оживили ржавевшие без дела самогонные