«Годзилла». Или 368 потерянных дней. Андрей Латыголец
дождались, да и то не факт, что они ни с кем за это время не кувыркались, кто тебе признается. Кесаря вун тоже бросила, коза.
– Приехала на присягу и сказала, что бросает, – досадно подтвердил Кесарчук.
– Так, ну и последний фрукт. Леонов?
– Я, – встал высокий светловолосый парень с одним ухом.
– А что со вторым, бедняга?
– Собака в детстве откусила.
– Так ты на уши долбишься?
– Да нет, вроде.
– Ты – лох, – тихо сказал Шмель.
– Что-что? – переспросил одноухий.
– Ну, а говоришь, не долбишься.
Одноухий обиделся и сел на место.
Почему-то никому смешно не было. Мы сидели с некоей опаской, поглядывая на этих двух персон.
– Короче ладно, сидите тихо и не рыпайтесь, а я пока порублюсь, Кесарь, если кого что-то интересует, всё по факту вам разложит, – сказал Шмель и, положив голову на шапку-ушанку, вмиг уснул.
В ту же минуты парни со всех сторон стали засыпать Кесарчука вопросами. Я же погрузился в себя, меня абсолютно ничего не интересовало, уже в тот момент я мечтал о кровати, о том, что можно помолчать, ничего не делать и забыться, пусть ненадолго, но всё же на мгновение предать мысли забвению.
***
Через два часа после просидки в линейке нас повели на плац на первую строевую.
Сперва мы отрабатывали повороты на месте и движения рук. Потом передвигались по квадратам, поднимая ноги, потом маршировали. Мышцы забились на столько, что через час было просто больно ходить. Командовал нами Шмель, злобно покрикивая на нас, помогал ему Кесарчук, он с большего молчал, лишь делал замечания наиболее слабым новобранцам. Как лично мне показалось, сержанты просто рисовались перед старшим лейтенантом Студневым, командиром закреплённым за нашим взводом. Тот, в свою очередь, практический не обращал на нас внимания, стоял в стороне, разговаривал по телефону, пряча под воротник бушлата лопоухие уши. Он был невысокого роста и чем-то смахивал на гнома. И у меня сложилось первое впечатление, что он скромный губошлёп.
***
Каждый четверг солдат возили в баню. Нам выдали «мыльно-рыльное», погрузили в синий «МАЗ» и повезли по назначению. Баня находилась поблизости от части. Я сидел у окна и смотрел на город. В ноябрьской дымке Минск казался уставшим и печальным. Но мне нравилось смотреть на его серые очертания, на каждый жилой дом, людей, испарения, грязный снег. Казалось, мгновение назад я находился в месте, лишающем меня свободы и наделяющим определёнными обязанностями, а там, за окном автобуса, проходила иная жизнь, а я был словно вне её, вроде бы рядом, но сторонним наблюдателем.
Возле бани нас построили в колону и по рядам запустили внутрь.
На входе прапорщик Девьянец разъяснил нам политику всеобщего омовения:
– У вас есть ровно десять минут, чтобы помыть жопы и выковырять подзалупный творожок, воду не разливать и не баловаться!
Как оказалось, баня представляла собой длинный коридор с шестью душевыми по бокам.
– В душевую заходим по три! – скомандовал старшина и уселся на стул возле входа.
Мы разделились на группы, и пошли мыться.
Душевая