В огонь и в воду. Амеде Ашар
собравший последние силы в эту торжественную минуту, приподнял графа, который взял перо и, призвав на помощь всю силу воли, довольно твердой рукой написал три строчки, подписал, свернул лист вчетверо и приложил на горячий воск, накапанный на бумагу черным человеком, большой золотой перстень с гербом.
– Еще есть у меня время? – спросил он, взглянув на черного человека.
– Да, немного… не столько, как в первый раз.
– Гм! смерть однако поспешает!
Он взял еще лист бумаги и тем же пером написал: «Графиня, я умираю христианином, хоть и прожил хвастуном; простите мне все зло, которое я вам сделал… Вверяю вам сына».
Он вздрогнул.
– Э! э! – сказал он, – вы правы: я чувствую, что смерть приходит! – И обращаясь к Джузеппе, добавил: – Эти два письма отдай графине де Монтестрюк, жене моей, а этот перстень – моему сыну.
Он опустился на солому, закрыл глаза, сложил руки; губы его слабо шевелились. Джузеппе стал на колена и положил подле графа его обнаженную шпагу. Все молчали на дворе. Священник читал отходную.
Вдруг граф открыл глаза и, взглянув на Джузеппе, сказал твердым голосом:
– До свиданья!
Дроже пробежала по всему телу с головы до ног, и он окоченел.
– Прими, Господи, душу его! – произнес священник.
– Вот и второй! – прошептал итальянец.
Джузеппе обернул тело господина в плащ и, положив его на носилки, направился к замку Монтестрюк.
Шествие двигалось медленно; Джузеппе ехал за ним верхом, держа лошадь графа в поводу. Он спрятал оба письма на груди, под полукафтанье, а перстень в поясе. По временам у него кружилась голова, но он не поддавался:
– Все равно, доеду.
К концу ночи он увидел стены замка Монтестрюк, выступающие из мрака.
– Кто идет? – крикнул часовой, заметив толпу людей, подходивших к воротам.
– Благородный граф де Шаржполь, сир де Монтестрюк, мой господин, возвращается мертвым в свой замок.
Подъемный мост опустился и процессия перешла ров и опускную решетку.
Если бы Джузеппе, вместо того, чтоб войти через ворота, взял по тропинке, шедшей под скалой, на которой возвышалась стена замка, он, может быть, различил бы две обнявшихся тени, смутно вырисовывавшиеся в черной раме окна, на верху большой башни. Графиня обнимала графа де Колиньи и не могла с ним расстаться.
– Итак, настал час проститься, – говорила она, – и навсегда!
– Не навсегда, Луиза; я ворочусь.
Она качала головой и слезы текли по её лицу.
– Вы отложили отъезд на один день… вы подарили мне этот день, но и он прошел, как прочие… теперь все кончено!
Он говорил ей о будущем.
– Нет, нет! вы не вернетесь… Арманьяк так далеко… а в Париже так хорошо!
Ее душили рыдания; сердце билось в груди; ничто не могло успокоить её отчаянья, ни клятвы, ни обещания.
– Я чувствую, – говорила она, – что никогда уж вас не увижу!
Бледный свет, предвестник утра, начинал показываться на горизонте.
– Вот уж и день! – сказала она, вздрогнув.