Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский
и искоса смотря, не слишком успокоишься. Настолько он неудачно выглядит.
– Молодец, Степа, что сумел проснуться, – с минимальным нажимом посетовала Ольга. – Большой молодец. Колоссальный. Безмерный… Тебе завтрак приготовить?
– Не готовь, – ответил Степан. – Не надо.
– Совсем ничего?
– Йес…
– Решительно?
– Ни тостов, ни яичницы с ветчиной. Ни тостов с ветчиной, не яичницы… Мне сейчас не до жизни.
Застилая постель белыми розами, растворяясь в котле недомолвок – переходя из прицела в прицел.
Это максимум, что подвластно.
Розы краснеют.
Соединяясь шипами с холодной спиной. Ей не теплее от боли… Степану Зайцеву не до жизни, у него похмелье и неизбывные тревоги, ему не угнаться за новой генерацией выморенных прагматиков; всепронизывающая сопричастность слов и молчания, понуждающие к бунту лягушки-лунатики, у кандидата исторических наук Михаила Зиновьева – импозантного, тридцатишестилетнего, ориентировавшегося ничуть не хуже Зайцева в «Кентерберийских рассказах» и лейтмотиве поведения корабельных червей, некогда обрушивших большинство свай в бухте Сан-Франциско – скорее не тревоги, а опасения.
Зиновьев еще никогда не жил один, но безмерно опасался, что рано или поздно придется: и как это у него получится? получится или финиш? слягу или взлечу? являются ли борцовскими складки на моем животе? Михаил Зиновьев всегда жил с кем-нибудь.
С родителями, с цепкой Светланой из Сабурово, с нудной заочницей Леной Курбиной: «ты, Леночка, сверх меры увлекаешься ожиданием счастья и выдвигаешь не те ящики моей памяти» – с Еленой как с ней самой, так и с ее беспрерывно приезжающими из Брянска родственниками.
Осенью 2003-го Михаил Зиновьев жил один. Весьма опасаясь, что это может закончится.
Помимо этого, он боится смерти – когда он жил не один, Зиновьев совершенно не предполагал ее бояться, сейчас же подрагивает. Не желает растворяется в бесконечности. Во внутреннем кармане тужурки Бога-отца.
Всего несколькими месяцами раньше Михаил Зиновьев относился к своей жизни как к чему-то пройденному – особенно после общения с двоюродным дядей Лены Курбиной Кондратом «Тягачем» Шубовым: полинявшему брянчанину было под шестьдесят, однако он ничего не слышал не только о пронзившем Спасителя копье сотника Лонгина, но и о тактичном умении не танцевать глубокой ночью в кирзовых сапогах – в нынешние дни Зиновьев, напротив, страшно уважает в себе жизнь и умирать ему теперь довольно жалко: «пожить бы еще, думает Михаил, и посуществовать, не надрываясь кошмарными воспоминаниями о прошлом. Пожил бы! С колоссальной радостью бы пожил!
Не смейся, преподобный Урван, я серьезно. Не поддаваясь на провокации рожденственских американских мелодрам, не идеализируя компанейского ржания с картофелем фри – серьезно, крайне