Учебник рисования. Максим Кантор
рельефные географические карты, и там, где мазки громоздятся один на другой, картографы обозначили бы гору. В идеале поверхность картины должна напоминать поверхность горы, трогая ее, искушенный человек может даже угадать породу камня. Рассказывают, что слепой Дега трогал картины и, проводя пальцами по поверхности, иногда восклицал: это прекрасно, да?
Картина обязана стать каменной по той простой причине, что происходит от каменного собора. Некогда она и создавалась для собора, но даже сделавшись автономной, сохранила стать каменной вершины. Рожденная в твердой культуре для твердого утверждения, призванная запечатлеть вечный образ, картина обязана стать каменной. Разумеется, масляная живопись имеет дело с перспективой и пространством, то есть с воздухом. Но и небеса над нами мы называем «твердь». И если относить живопись к духовным свершениям, то следует помнить, что духовное обозначается термином «горнее» – и имеется в виду не то, что оно сверху, но то, что оно твердо.
Художник повторяет движения строителя. Сезанн выкладывал мазки, как отесанные камни, из которых строил картину. Художник действует, как каменщик, скрепляя мазки связующим, заделывая мастихином, как каменщик мастерком, щели между мазками. Кисти имеют разную форму именно для того, чтобы по-разному стесывать мазок. Строй работы каменщика весьма наглядно виден в картинах Курбе, который выкладывал поверхность картины как стену. Гоген любил повторять, что стук его сабо по гранитному берегу Бретани напоминает ему тот звук, который он хочет достичь в своей живописи, – глухое каменное эхо. Внимательно глядя на картины Ван Гога, изображающие натюрморты с картофелем, можно понять одну из главных метафор художника – картофель изображается им как булыжник, гора картофеля как стена, ограждающая бытие. Лица он писал как картофелины – соответственно уподобляя их камню.
Краска, из которой живописец создает камень, имеет жидкую природу, но, впрочем, то же самое можно сказать и о человеке, пока его характер не сформирован.
Глава 10
– Если бы я умел рисовать.
– А вы правда не умеете рисовать?
– Правда, – сказал Струев, – не умею.
– Совсем-совсем не умеете? Или вы не умеете так, как Леонардо да Винчи, – мальчик очень хотел спасти своего кумира. – А хуже вы рисовать не хотите, да? Вы не согласны на меньшее, правда?
– Пойми, пожалуйста, – сказал Струев терпеливо, – нет никакого общего рисования, которое одному дается лучше, а другому хуже. Леонардо рисовал, как Леонардо. А Ван Гог – как Ван Гог. А я просто не умею рисовать. Совсем. Но это не главное в искусстве.
– А что же главное?
– Победа, – сказал Струев.
– Над чем победа? – спросил мальчик, искушенный в метафизических дебатах. – Или над кем?
– Какая разница? Над тем, что опасно. А как, какой ценой – все равно. Это как в драке, – пояснил Струев, предполагая, что все мальчишки дерутся, – неважно, как ударить, важно