Мафтей: книга, написанная сухим пером. Мирослав Дочинец
Твое бойкое слово я своим покрою: белая редька, да горькая. Труд сей окаянный, сам знаешь.
– Не знаю, бедняга. Я людей лечу, а не закапываю.
– Да-да, лелеют, кормят, милуют, лечат, а я выкопаю яму на семь ступней и положу на веко комок земли – нате! Каждому выделю.
– Щедрый ты человек.
Гробовщик оскалился съеденными, как старые грабли, зубами. У него было страшное лицо, а когда смеялся, то еще страшнее. Наверное, никому из ремесленников не подходило лицо так, как ему. Если бы, чего доброго, мертвец поднялся из гроба, то умер бы снова.
Я нацедил вина в засаленную кружку. Чувствительные ноздри его встрепенулись, как крылышки у мотыля. А губы присосались к краешку, как к сладчайшей груди.
– Чую, тебе новая работа будет, – начал я издалека. – Город гудит, что восемь душ погублено. Одна за другой, цугом…
– И что с того, а тела где?! – огрызнулся Трусяк, будто у него кто-то вырвал из рук питье. – Смерть, она порядок любит. Уважение к себе. Чтоб мощи обмыли, украсили, положили в деревище, – ударил он кулаком по доске так, что даже волосы у мертвеца качнулись. – Положено отпевать по закону, закопать, насыпать могилку, над которой слезу можно пустить, посадить скипец[24]. Умереть – не шапку слив нарвать. Это жизнь – мука, глум и греховодство, а смерть – дело серьезное, можно даже сказать, праведное. Ее, хорошую, еще и заслужить надобно. Не зря же молимся: избави нас от внезапной смерти… А эти ветреницы… Куда их занесло, ты не знаешь? Крещеный человек умирает как положено. С крестом на груди и мо… мо…
– Монетой на глазах, – подсказал я.
– Н-н-нет, с молитвой на устах… А они куда запропастились?
– Куда?
– Куда выветриваются босоркани?[25] Тебе лучше знать, потому что живешь ближе к лесным чащам и ко всякой нечисти.
– В чащах больше чистоты, нежели на улицах… – вставил я. – А девицы, говорят, все обленные[26], из добродетельных семей.
– Вестимо, благочестивы, как херувимы… И на небеса вознеслись. А крестики не взяли, чтобы их не обременяли.
– Что ты мелешь, дурилка?
– То, что слышишь. Сами пропали, а нательные крестики их остались.
– Откуда ты знаешь?
– Кому знать, как не мне. Кто смерти служит? Я, глупый, долго еще надеялся, что тела их придут ко мне в руки, узнавал, подкупал соседей… Человеческое существо должно след оставить. А тут ни волоска, ни кости. Бог забирает душу, но не плоть. Кто же их забрал? А? Нечистая это приключка, Мафтей, темная, как восьмая ночь. Немзой[27] тут пахнет… Но мне-то что до того. Мое дело есть, спать и ждать. А тут мне не обломится… Не знаю, правда, в чем твоя выгода. Что ты вынюхиваешь?
– Нет у меня для тебя ответа, Трусяк, ибо и сам не знаю. А когда такое со мной случается, то обращаюсь к размышлениям праведного Аввакума. Помнишь его?
– Да как же не помнить? Когда еще в силе был тот Божий человек, то отпевал самых уважаемых покойников Мукачева. Какие то были проводы! Сахар,