Путешествие вглубь романа. Лев Толстой: Анна Каренина. Барбара Ленквист
необходимо иметь убеждение, что дело мое не умрет со мною, что у меня будут наследники, – а этого у меня нет. […] Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать развода! (ч. 6, гл. 21, т. 9: 227–228)
Вронский прекрасно видит состояние Анны – «она счастлива настоящим» – но он понимает, что жизнь не может остановиться, есть завтрашний день: «– я боюсь того, что ожидает нас… […] Но может ли это так продолжаться? Хорошо ли, дурно ли мы поступили, это другой вопрос; но жребий брошен, и мы связаны на всю жизнь» (с. 226–227). Долли обещает поговорить с Анной, но беседа с Вронским возбудила в ее душе сомнение: «А счастлива ли Анна?» И предвидя разговор с ней, Долли вдруг вспоминает «странную новую привычку Анны щуриться»: «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не видеть» (с. 229).
Вечером, наконец, представляется возможность для задушевного разговора между Анной и ее невесткой Долли. Но разговор завязывается с трудом.
В продолжении дня несколько раз Анна начинала разговоры о задушевных делах и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине все переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», говорила она.
Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить (ч. 6, гл. 23, т. 9: 237).
Долли старается приблизиться к разговору, но не знает даже, как назвать Вронского.
– Но ты мне скажи про себя. Мне с тобой длинный разговор. И мы говорили с… – Долли не знала, как его назвать. Ей было неловко называть его и графом и Алексей Кириллычем.
– С Алексеем, – сказала Анна, – я знаю, что вы говорили. Но я хотела спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне, о моей жизни?
– Как так вдруг сказать? Я, право, не знаю (с. 237–238).
Анна начинает жаловаться на одиночество в деревне, на которое она обречена, между тем как Вронский имеет возможность на социальную жизнь («Разумеется, я насильно не удержу его. Я и не держу. Нынче скачки, его лошади скачут, он едет» – с. 238). Но когда Долли поднимает вопрос о разводе и выражает желание Вронского узаконить свою дочь («он хочет, чтобы дети ваши имели имя»), Анна вдруг сопротивляется:
– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.
– Ани и будущие…
– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.
– Как же ты можешь сказать, что не будет?..
– Не будет, потому что я этого не хочу.
И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.
– Мне доктор сказал после моей болезни. . . . . . . . . . . . (ч. 6, гл. 23, т. 9: 239)[8].
Без ведома Вронского Анна перерезает нить их потомству. Ее решение шокирует Долли, которая инстинктивно воспринимает это с этической точки зрения: «– N’est ce pas immoral? – только сказала она, помолчав» (с. 239).
Но Анна переходит на «умысленно поверхностный и легкомысленный тон» и объясняет Долли, что, избегая беременности, она желает «поддержать любовь» Вронского:
…Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?
Она
Толстой опускает, заменяя многоточием, медицинские детали контрацепции.