Память и имя. Наталья Драгунская
суете, тем не менее, не смогшей заглушить сложного, сидящего занозой чувства, которое Нолик испытывал к отцу (обиды и жалости одновременно; обиды, что презрел его большую любовь; жалости, когда вспоминал его налитые слезами глаза) и сожаления от того, что друзья, которые стали ему за годы службы родными, не смогут приехать на свадьбу. Он, конечно же, побежал на Главпочтамт и послал им телеграмму сразу после того как Бэлла сказала «да», но что толку? Он знал, что приехать они всё равно не могут. А как бы это было здорово, если бы они все, такие красивые, сильные, в военной форме, настоящие мужчины, пошли с ним в загс, а потом сидели бы за столом и радовались, что у него такая замечательная невеста, и у неё такая хорошая семья. Бэлла тоже провела этот день в суматохе: помогала матери готовить, а потом стирала, крахмалила и гладила своё единственное летнее платье, чтобы было в чём пойти в загс. Платье было светло-розовое, полотняное, пошитое после того, как она вышла из больницы, и очень ей шло, но на свадебное было похоже мало. Сестра Нина украсила его, подарив ей свои из гранёного зеленоватого стекла бусы, по форме напоминавшие нанизанные на нитку ягодки недозрелого крыжовника; сестра Галя принесла духи «Герлен», которые она достала по большому блату, а туфли остались еще от Нининого Гришки – чёрные замшевые «бульдожки» на высоких каблуках с большими бантами, она их берегла пуще глаза и надевала только по праздникам – так что, когда она назавтра, уже одетая, критически оглядела себя в зеркале, то осталась даже довольна. В милицию, где должны были регистрироваться, они пошли вчетвером: жених с невестой и свидетели, Бэллин брат Миша, отпросившийся на два часа по такому случаю с работы, и лучшая подруга Галя Попова, нервно ощипывавшая оборочки у ворота крепдешинового платья, вся красная от серьёзности момента и от того, что идёт рядом с Мишей, в которого она была тайно влюблена. Он же, как, впрочем, и все остальные, знавший о её влюблённости, но привыкший в течение многих лет видеть её каждый день у матери за столом между своими братьями и сёстрами, никакого внимания на её страдания не обращал и относился к ней, как к ещё одной младшей сестре, которую с малолетства прибила к их дому горькая Золушкина судьба, включавшая в себя, как и полагается, мачеху, закармливавшую своих двух дочерей, но морившую голодом падчерицу, и равнодушного отца, истового коммуниста, променявшего ещё до революции учебу в семинарии на партийную деятельность, поглотившую его до такой степени, что всё остальное его просто не интересовало. Милиция находилась в старом двухэтажном здании на Сухаревской площади, и до него можно было или доехать за десять минут на «Аннушке» [18], или дойти за полчаса на своих двоих. Решили не толкаться в трамвае, а прогуляться по холодку, уж больно утро было хорошее, свежее, не отягощённое ещё жарой и бензиновыми запахами, скапливающимися к полудню. Шли весело, шутили, хохотали, переходя улицу, остановились, пропуская несколько грузовиков с крытыми брезентом кузовами. На одном из них брезент был с одной стороны
«Аннушка» – трамвай «А».