Красный закат в конце июня. Александр Лысков
глядят.
…Идёт мужик горбатый,
Гребёт землю лопатой.
Бьёт землю в грудь с маху,
А крови как не бываху.
Чем мужик проворней, шустрее,
Тем его лопата вострее.
Но этот мужик с лопатой
Никогда не станет богатый.
Не получит ни зерна, ни приварка,
А лишь поминальную чарку.
Ходи, ходи, лопата
По земле от рассвета и до заката.
Пеки пироги из дернины,
Посыпай песочек на домовины.
…Кому песня поётся,
Тому сбудется,
Исполнится, —
Не минется!
Аминь…
У Прозора мех с брагой былькал под боком. Только руку протяни – соска тут как тут.
Бахвалился он перед Матрёной всю дорогу, геройствовал. Но как только узрел впереди избы Игны, то не за хмельным потянулся, а за кувшином с дёгтем.
Щепку окунул и ну брызгать на Матрёну. Она закрывалась ладонями, а он говорил:
– От язвы это верное спасенье. Была бы бочка, так я бы тебя с головой кунул.
Перед самым въездом в деревню едкой смоляной вываркой Прозор и кобылку вокруг обмазал.
– Девка, а девка? Ты заговаривать умеешь? – спросил Матрёну.
– Не учила меня мама.
– Ну-ка, слезай тогда. Слышишь? Никак угорцы камлают. К шаманам под благословение пойдём. Это дело верное. Безбородые знают толк. Спокон века тут живут.
На горе завивался дым от двух обширных костров, мужского и женского. Жгли верес. Кидали в огонь пучки сухой крапивы и синего зверобоя – иссопа.
Стояли в очередь для окуривания.
Каждый разувался и по три раза заносил над огнём сначала правую ногу, потом левую.
Опускали голову в дым. Задирали подолы малиц, ровдуг, рубах и кружились в едких облаках.
– Я к мужикам. А ты, Матрёна, иди к бабам. Делай как они.
Для баб и шаманила баба. С изумлением и страхом глядела Матрёна на её квадратную шапочку с кистями, на личину из бересты с прорезями для глаз.
На шаманихе колыхалась широченная ягуша из рядна. В руках вместо бубна было по кукле – катье. Одна кукла – дочка Омоля из нижнего царства, набитая камушками. Другая из верхнего царства бога Ен с соломой внутри – лёгонькая.
Можжевеловый дым скоро одурманил Матрёну. Она отупела от пронзительного визга шаманки. Последнее, что увидела, – взлёт куколки Ен.
Идолка кувыркалась в белёсом осеннем небе с розовой натруской заката. Замедленно, в угасающем сознании Матрёны, будто палый лист, снижалась куколка на виду у дальних заречных лесов, песчаных островов Ваги.
А того, как шаманка кинула чёрную дочку Омоля в огонь, Матрёне видеть уже не довелось. Девочка повалилась бесчувственная.
Открыла глаза – ей в лицо тычут чем-то холодным. Тут бы Матрёне впору и опять в обморок унырнуть: собачьей мордой возили по её лицу, мёртвой отрубленной головой.
Она отбивалась, а угорские бабы добротворно наседали, гвалтили.
Поехали дальше, вон из чумной Игны, туда, «где смерти нет». Да недалеко уехали. В конце деревни поперёк хода лежала