Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана. Виктор Мануйлов
я бы тебя отлучил. И твоего папашу, и всех твоих родственников. Потому что у них грязные руки. Потому что они позорят евреев.
– Вы, что ли, товарищ Вовси… э-э, простите, товарищ Михоэлс, – вы что ли лучше?
Соломон Михайлович Михоэлс брезгливо передернул плечами и полез в карман за папиросами. Они закурили – каждый свои. И теперь стояли, смотрели, как в сторону Большого Каменного моста с тяжелым подвыванием и дребезжанием колоколов ехали красные пожарные машины. Каждый думал о своем.
Григорий думал о том, что сегодня вечером он встретится с очень симпатичной девицей, студенткой театрального училища, которой вчера представили его как свойственника самого Сталина, и она весь вечер не сводила с него изумленного взгляда, точно он прилетел с другой планеты. Дура, конечно, но весьма восхитительная дура. Однако девица – это на время, а надо обзаводиться женой постоянной, между тем кандидаток определенного круга на эту должность не так много: одни еще не созрели, другие вот-вот перезреют. Впрочем, он готов и на перезрелую, но чтобы рангом не ниже дочери члена политбюро или, на худой случай, министра. Но попробуй-ка к ним подступись.
Соломон Михоэлс думал о том, что еще надо сделать, чтобы Сталин поскорее принял решение о создании Крымской еврейской автономии, чтобы он решительнее способствовал образованию государства Израиль. И то и другое очень заботило Михоэлса, как и тот факт, что американские евреи-толстосумы, с которыми он общался в Америке во время поездки туда в сорок третьем, больше склоняются к крымскому варианту, чем к палестинскому, опасаясь, что евреи из Советского Союза создадут там коммунистическое государство, форпост России на Ближнем Востоке. Глупее этого ничего придумать нельзя: уж кто-кто, а советские евреи сталинским коммунизмом наелись до блевотины. Но все его осторожные попытки переубедить американских евреев-толстосумов не увенчались успехом. Они и его, Михоэлса, считают приверженцем Сталина и агентом НКВД. А он не мог им доказать обратного, потому что рядом всегда крутился Ицек Фефер, тоже агент НКВД, и каждое слово, произнесенное в его присутствии, стало бы известно наркому госбезопасности Абакумову.
Морозов кашлянул, привлекая к себе внимание, вопросительно глянул на старика: мол, что тебе еще-то от меня нужно?
Михоэлс встрепенулся, посмотрел на Морозова снизу вверх, презрительно оттопырил нижнюю губу:
– Ты, собственно говоря, мне не нужен. Можешь отправляться к своим шалавам. Когда понадобишься, я дам тебе знать. Но имей в виду, что твой вопрос зависит от тебя самого. В том числе и твоя карьера.
– Ну, это уж я как-нибудь сам, – усмехнулся Григорий Морозов, повернулся и пошагал в сторону Большой Ордынки.
Михоэлс проводил его сумрачным взглядом. Эти молодые евреи – они совсем не такие, как их отцы. У них на уме только удовольствия, карьера, и никаких общественных интересов.
«Упустили мы молодежь», – подумал с огорчением Михоэлс. Однако предаваться унынию было не свойственно его деятельной натуре. Не получилось здесь,