Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана. Виктор Мануйлов
без внимания его несколько чудаковатую фигуру, оперлись на ломы и лопаты и принялись обсуждать, каково немцу живется у нас и работается, и долго сочувственно вздыхали и сокрушенно покачивали головами: немец жив, хотя и в плену, а косточки их мужей или близких гниют где-то под чужим небом.
– Женить бы его, – сказала одна из них мечтательно, баба худая и высокая, с приятным, но изможденным лицом, с робой, висящей на ней, как на пугале в огороде.
– И-и, Спиридоновна-а! – ответила другая, лет двадцати пяти, пониже и поплотнее, с татарским разрезом глаз. – Рази он на русской женится! Ни в жисть! Я в Германии побыла, знаю: наших мужиков ихнии бабы еще привечают, а чтобы на наших девках жениться – и не мысли! Разве что завалить на кровать, а то и на пол, и попользоваться.
– Так там, небось, и своих баб хватало, немецких, – вставила третья, постарше других, иссушенная трудом и невзгодами. – Вдов эта война везде наплодила несчетно.
– Нашла кого пожалеть – немок! Тьфу! Они над нами, русскими девками, во как изгалялись! Все-то мы для них швайне да шайзе! Я б их всех в одну яму! – зло кинула вторая, ловко скручивая из газетного лоскута толстую, в палец, цигарку. – Ты там не была, не знаешь.
– Здесь тоже при немце лиха хватили выше головы, – примиряюще прожурчала Спиридоновна. И добавила: – А фрица этого все равно жалко: человек однако-ти.
Дитерикс не слышал бабьих разговоров. Он шел своей прыгающей походкой, придерживая руками отвисшие карманы спецовки. Наткнись он на эти болты полгода назад, пошел бы не в цех, а побежал бы к главному инженеру завода или даже к директору, шумел бы там, размахивал руками, сыпал цитатами из Маркса и Сталина, зная странную любовь русских начальников ко всяким цитатам, и добился бы принятия каких-нибудь мер. Но сегодня – и вообще больше никогда – он этого делать не станет. И не потому, что однажды в темном закоулке литейного цеха на него набросили вонючую тряпку и поколотили, хотя и не очень здорово, а потому что бесполезно.
А в первый раз – о-о! В первый раз здесь было очень много шума. Наткнувшись как-то на рабочих, которые вместе с металлоломом выбрасывали и хорошие, то есть вполне годные детали, Дитерикс, захватив несколько штук, побежал к парторгу ЦК Горилому. Горилый, выслушав его, дал делу ход: на заводе прошли собрания, на каждом из них выступал Дитерикс и говорил хорошие и правильные слова о социализме и бережном отношении к своему народному добру. Тогда он еще совсем плохо знал русский язык, и его речи переводил специально привлеченный для этого молодой однорукий преподаватель немецкого языка из индустриального техникума, одетый в поношенный офицерский китель с нашивками за ранения.
Во время этой шумной кампании Дитерикса называли не иначе как «товарищ Дитерикс», сажали в президиум, его речам много и дружно аплодировали. Дитериксу казалось, что он открывает русским глаза на их действительность, которую они почему-то сами видят в превратном свете, и только поэтому они так благодарно и горячо откликаются