Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана. Виктор Мануйлов
мистики, догматически понятого марксизма и азиатской дикости.
– Социалисмус, социалисмус, – проворчал Дитерикс, допивая пиво. – Я плохо понимать руссише социалисмус… Дас ист цигуэнеришесоциалисмус.[17]
– Чего, чего он сказал? – загалдело сразу несколько человек, обращаясь к Малышеву. – Чегой-то он вроде недовольный какой…
– А черт его знает! – отмахнулся Малышев, забирая у Дитерикса пустую кружку. Он поставил кружки в окошечко ларька и решительно произнес: – Нун, гут! Ком нах хаузе, Франц! Пока, мужики.
– Хороши вечер, – попрощался и Дитерикс, пожав всем руки.
Глава 25
Малышев и Дитерикс отошли от ларька шагов на сто, когда их догнал сменный мастер из их же литейного цеха по фамилии Олесич. Он тоже пил пиво возле ларька, но в разговоре участия не принимал, держался в стороне, хотя и прислушивался к тому, о чем говорили рабочие с немцем.
Олесич догнал их и пошел рядом, будто и с завода они ушли вместе, пиво пили вместе, а он лишь задержался, и теперь они опять могут идти вместе и продолжать прерванный разговор. И заговорил Олесич так, словно этот разговор продолжил:
– Оно, конечно, людям интересно, что оно и как, а только что ж – человек он человек и есть, хоть тебе немец, хоть тебе кто. А то пристанут – и давай! В Германии у меня тоже случай раз был… Стояли мы в Берлине, в парке ихнем, Фридриххайн называется…
– О, Фридрикс Хайн! – воскликнул Дитерикс, услышав знакомое название.
– Во-во, в этом самом Фридриксе. Ну, значит, стоим. В том смысле, что война кончилась, кругом гражданские немцы, бабы… Ничего у них, промежду прочим, бабы случаются. Пайку покажешь, говоришь: «Ком» – она и шагает. Чистенькие, аккуратненькие, не то что наши. Приведет в дом, тут тебе душ, сама тебя помоет, постель чистая, простыни и все такое. Ну, и так далее… Да-а… Стоим, значит, и подходит к нам один старый такой фриц. В очках! И вот такие вот патлы! – тронул Олесич пальцем воротник своей сатиновой в полосочку рубахи. – Трясется весь… от старости в смысле, и начинает нас пытать… по-своему, естественное дело: что про что, ни один хрен не разберет. Вот я и говорю: чего человека пытать, если он ни бельмеса по-русски не понимает? Ну ладно бы там на производстве: вагранка, конвейер, то да се…
– О, да! Конвейер есть стары… Как это по-русски? – Дитерикс с надеждой посмотрел на Малышева, но тот даже бровью не повел. – Конвейер есть стары механисмус. Очень плёхо. Зер шлехт.
– Ну, и я ж про то говорю! – подхватил Олесич и зачастил дальше: – А чтобы за жизнь рассуждать или про политику, так тут промеж себя ни хрена не можем разобраться, а чтобы еще тебе и немец…
– О-о, да! Политик есть ни хрена! – подтвердил Дитерикс и похлопал Олесича по плечу.
– Правильно, Франц! – одобрил Дитерикса Олесич. – Анекдот есть такой. Встречаются Трумен и Черчилль и думают, как бы им Россию одолеть. Думали, думали и ничего не придумали. Решили спросить у этого… у эмигранта… Ну, значит, у того, кто из плена
Цигуэнеришесоциалисмус – цыганский социализм.