Меч Тенгри (сборник). Ркаил Зайдулла
из орбиты, закатился под самую бровь. Вместо слов – лишь невнятные мычащие звуки.
Кто бы мог подумать, что он доживёт до такого… Ещё не далее как вчера он вышагивал с присущим ему достоинством. Спина прямая, лицо румяное. Когда он над чем-нибудь раскатисто смеялся, его большой, с горбинкой нос чуть вскидывался кверху. Во дворе своего дома, мирно дремавшего под шепоток тополей на улице Груздева, Степан Петрович был фигурой довольно заметной. Дом панельный, пятиэтажный – в народе их называют «хрущёвками», жители таких домов хорошо знают друг друга, более того, они осведомлены даже о том, кто чем дышит. И всё же никто не ожидал, что в воскресенье утром Степан Петрович, по обыкновению возвращавшийся с хлебом и молоком из магазина, неожиданно упадёт прямо перед подъездом. Для старушек, сидевших на скамеечке, это происшествие стало темой разговоров на целый день. А ведь с виду Степан Петрович казался весьма крепким. Дуб, настоящий дуб! Не курит, а если и выпьет, то только клюквенную настойку собственного приготовления, да и то одну рюмочку. Исключительно для настроения. Так что сам он рассчитывал прожить в добром здравии очень долго.
И такого человека в воскресное утро свалила хворь! Ближе к полудню машина «Скорой помощи» отвезла старика в больницу. Там сказали: «Это инсульт».
Однако у него, видимо, было здоровое сердце, которое не желало сдаваться. Неделю-полторы старик провалялся в больнице, затем его привезли домой. Вообще-то, Степан Петрович жил у дочери. Разумеется, был у него и зять. Зять тоже был человеком простым и хорошим. Они вполне ладили между собой. Можно даже сказать, что дружили. По субботам вместе ходили в баню, что на улице Товарищеской. Каждую неделю. Там они по нескольку раз заходили в сауну, часа два парились вениками, мылись, а потом не спеша отправлялись домой. Шли пешком и разговаривали. Минут двадцать шли. Баня была недалеко от дома, и это тоже было хорошо. Зять Степана Петровича оказался таким же любителем бани, как и он сам. Парился с удовольствием, фыркая и отдуваясь, а потом выбегал из парилки и выливал себе на голову таз холодной воды.
Свой нательный крест Степан Петрович не снимал даже в парилке. Впрочем, крест совершенно терялся среди густых зарослей волос, которыми была покрыта его грудь, и о его присутствии напоминал лишь залоснившийся шнурок на шее.
Зять, глядя на тестя, однажды тоже зашёл в парилку с крестиком на шее… и больше никогда этого не делал, потому что крест от жары накалился и начал жечь кожу. Эх-хе-хе, что с неё взять, с нынешней молодёжи – мышцы слабые, кожа нежная. «Если бы им в жизни выпало то, что нам», – думал Степан Петрович. – Хе-хе-хе…» – мысленно смеялся он. Усмехался себе под нос. Он любил так смеяться, когда был здоров. С удовольствием смеялся. Без этакого лошадиного ржанья. Его покойная мать говаривала, бывало, что воспитанные люди, когда смеются, должны прикрывать рот. Мать… Тётка Нащтук, как её называли.
«Когда зеваешь, прикрывай рот рукой, а то аж лёгкие видно», – говорила ему мама. Неужели он был таким худым? Зато кости у него были крупные. Если бы был слабаком, волжские крючники не приняли бы его к себе. А ведь он очень юным ушёл из родной деревни. То ли пятнадцать ему было, то ли шестнадцать? Неужели семнадцать?