Крест поэта. Валентин Сорокин
Нинэль даже не могла его, Эзопа, выманить с экрана.
Заведуя идеологией ЦК ВЛКСМ, цензурил за «Молодой гвардией», а убег руководить в «Юность», в «Молодую гвардию» не пустили: слишком русский. Эх, Андрюша, Андрюша, не стоит тебе коллективно уязвлять нас антисемитизмом, не сионист же ты?
И соцгерой Гранин творит на русском. А ходит и «вынюхивает» среди русских антисемитов. И везет человеку: нюхнет – есть, нюхнет – есть, сажай, как Осташвили, гробь. Страна не доразграблена, не доразрушена, оккупируй и верши расправу над русским народом-антисемитом.
Скромнее всех Быков. Живет в Минске. Вдохновляется на русском. Не читал ни строчки моей, не знает меня, но осудил. Я его приметил. Брежнев в президиуме писательского съезда и В. Быков, оба увешаны медалями и орденами, ну до того счастливые, единоутробные, сидят и перемигиваются, сидят и перемигиваются, буфетно-бутербродные.
А Евтушенко, припорол из Израиля, подай ему антисемитов, ну что за причуды? Мало ему крови Осташвили? А Дедков? В журнале «Коммунист» навел порядок, теперь нас шлифует: неистовый Феликс… Вот Роберт Рождественский натужно подписал кляузу и не сообразил – зачем, а мог бы и не подписывать, глашатай эпохи Леонида Ильича Брежнева.
Юный Сергей Есенин был приглашен к императрице и ее дочерям. Был приглашен. Императрица как-то читала его стихи. Разволновалась. Удивилась нежности, яркости и участию природы в них. Удивилась. И вот – перед царицей юный Есенин. Голубоглазый, золотоволосый, как солнечный рязанский день в июле.
Царица подошла и ладонью чуть провела по его пылающей голове:
– Какой вы грустный!..
– Такова жизнь…
Имею ли я миг спутать Сергея Есенина – у царицы с Исайкой – у Нагибина? Имею ли я миг спутать тебя с ними, друг мой, Андрей Дементьев? Пусть я подмогнул подняться тебе на ноги, когда ты поскользнулся на мраморной лестнице в Георгиевском зале, где раньше перемигивались звездоносные Брежнев и Быков. Ты скакал открыть дверцу автомобиля – встречать Раису Максимовну. Пусть.
Брежнев, кумир твой, к тому времени исчерпался, обрыдл и забюстовел у Спасской… Ты к новому скакал – на новом съезде. Поскользнулся. Упал. Ты, мой друг, и тогда уже – глубоко пожилой и проницательный человек, не сам ли молодцевато вскочил, многократно награжденный за систематическое усердие? Но упал…
Твои лирические песни, особенно про русскую бабушку, не Татьяну ли Федоровну Есенину, танцующую, «ажио челюсти бренчат», доставляли редкое эстетическое наслаждение тебе и ЦК партии. Ты, Рождественский, Евтушенко – гомеры, околачивающиеся возле Беляева и Севрука, и выше: на трибуне Политбюро. И русская старуха, «бренчащая челюстями», – твое предсказание перестройки: поесть охота рабыне, а зубы ее цакают впустую у голых прилавков, а вы, прорабы, вы, «мозговой центр», кто – в Израиль, кто в Канаду, кто в Америку?
Неужели в Канаде кишат антисемиты, а сионистов,