Асистолия. Олег Павлов
оказалось нечего ему прощать. Сама, потому что он боялся, узнала в районной поликлинике, куда в таких случаях обращаются: направила. И как будто произошло что-то смешное, рассмеялась над его страхами, узнав диагноз, заявив, что это называется «французским насморком».
Когда ее мальчик первый раз напился, отмечая в компании школьных друзей Новый год, и был доставлен домой без чувств такими же едва стоящими на ногах мальчиками, она встречала всю эту процессию в пятом часу утра со спокойствием и улыбкой. Само собой, для мальчика так и осталось тайной, что он был весь облеван: умыла и все выстирала, как если бы еще ухаживала за ребенком, который объелся и срыгнул. На ее языке это называлось «не драматизировать ситуацию»… Да, и это – «как само собой разумеющееся» – из того же языка… Забота, понимание… Все это само собой разумелось. И ему завидовали, ведь остальных грызли, воспитывали, ничего не прощая. Если он портил одежду или игрушки, мама говорила безо всякой злости, но с чувством своей правоты, что ему нельзя покупать «дорогих вещей». Выносила приговор, что он не умеет ценить подарков, и это, кажется, ей льстило – что превращал в хлам игрушки, а было и такое, дарил кому-то на улице или просто терял. Больше всего гордилась, что приучила своего сына относиться к деньгам с презрением. И он уже не смел думать, что любит деньги; вообще стыдно ли это – желание их иметь, когда чего-то хочется, или стыдно их копить, беречь.
Мальчик рос без отца.
Мама прощает, потому что все понимает…
Она страдала и прощала. Даже тогда, дав пощечину. Такое оно было беспомощное, жалкое, ее лицо. В школе всерьез решали, что никчемного ученика не допустят к экзаменам. Любил, заступался только учитель рисования. Мальчик любил рисовать – но больше ничего не хотел. Она не позволяла себе на него кричать – не могла. Может быть, поэтому и приехал по ее вызову дядя Сева… Профессор действительно возмущался, кричал, что в их семье еще не рождалось людей без высшего образования… Недовольный и возмущенный. Все происходило на кухне. Он вернулся из школы после занятий – и сонливо ел вареную колбасу, отрезая прямо на кухонном столе ножом огромные куски. Это возмутило дядюшку, он взбесился. И завопил: «Хватит жрать! Встать! Ты позоришь своего отца!» Но подросток не испугался, крикнул: «А ты его не позоришь?!» Крикнул, вскочил – и с размаху швырнул в растерянного взрослого мужчину колбасой. Швырнул колбасу – и схватил, угрожая, нож… Дядя Сева что-то закричал маме – ив панике выбежал. Подросток был собой доволен. Он видел, так делают – и знал, что это страшно. И вот он смог, смог! Хлопнула дверь. На кухню вбежала мама. Ее всю трясло. «Что ты сделал? Что ты говоришь? Как ты смеешь?» И он буркнул, только потому, что ему понравилась эта игра, отвечать их же словами: «А ты как смеешь?» – «Что? Что?!» – то ли умоляла, то ли взвыла она. «Если ты любила моего отца, как ты смеешь жить, когда он умер?»
Но вот раздался телефонный звонок – и он остался один на земле.
И ОН ОСТАЛСЯ ОДИН НА ЗЕМЛЕ.
Мама, мамочка! Одна на всей земле, его мамочка…