Стихотворения. Юрий Казарин

      Что-то ещё я хотел… Никак.

      Впрочем, уже не важно.

      Знаешь, душа возмужала так,

      что умирать не страшно.

      Стужа слепила пяток ресниц

      в свет, в ледяную ржавость,

      чтоб не забыть перезябших птиц,

      чтобы слеза держалась.

      Мороз проницаем и розов,

      но горек расплывчатый вид,

      где призрак семи паровозов

      дымит в деревеньке, дымит.

      И некому утром приехать,

      и дров остаётся в обрез,

      чтоб выдуть алмазную перхоть

      из оцепеневших небес.

      И водку ласкают селяне,

      и стужей душа восстаёт,

      когда переходит сиянье

      в зияние снежных высот.

      И зябнет у жизни запястье —

      до смерти: в канун Рождества

      сшибаются страшные части

      божественного вещества.

      И смерть наполняет значеньем

      всё, что не уносит с собой:

      то музыку точит мученьем,

      то бред возвышает мольбой.

      Чтоб выйти из сердца, когда

      в своём одиночестве тёмном

      иголками сыплет вода

      в сосуде мороза огромном.

      И космос сжимается в дом

      узлами сосны: спозаранку

      он вывернет снег наизнанку —

      и трогает прорубь ведром…

      За богом случается бог,

      он тоже не может без бога.

      И неба хватает на вдох

      и даже на выдох немного.

      Зима в деревне холоднее:

      в сугробах бездна, леденея,

      сухим огнём отражена.

      Какая близкая она.

      Живу в деревне – прямо в небе,

      о боге думаю, о хлебе.

      И ангелы средь бела дня

      с рябины смотрят на меня.

      Погладил печь – спадает жар.

      Я глину мял и плакал ночью,

      и на плечах всю ночь держал

      округу волчью.

      Распеленай меня. Темно

      под коркой глины, льда и хлеба

      тому, что делает окно

      необходимой частью неба.

      В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом,

      и на веранде пыль алмазная, когда

      вдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимым

      останется стоять, как в проруби вода.

      Без бабочки твой взгляд слоится и порхает —

      повсюду снегопад, паденье и полёт.

      Но время – это свет, и он тебя вдыхает.

      Но вечность – это тьма: она тебя умрёт.

      Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом:

      что, именем своим, пройдя сквозь языки,

      Бог остаётся быть двунадесятым богом,

      вдувающим озноб в живые позвонки.

      И варежку прожжёт