Интеллектуальная история России: курс лекций. Сергей Реснянский
Не полезно вымышленное повествование, о ком бы оно ни было. И вредоносна ложная История тому народу, о котором она: ежели она тем народом допущена или не опровержена, к ослеплению читателей»[294]. В конце прошлого века Ю.В. Стенник в своем исследовании исторического творчества Сумарокова привел опубликованное писателем в 1759 г. интересное замечание, словно специально заостренное против ломоносовской модели историописания: «Никто не будет охуждать сочинителя слова похвального в том, что он Героя своего всеми добродетелями, всеми дарованиями украшает, не упоминая его погрешностей. Напротив того, ежели историк, подражая сочинителю слова похвального, подобное употребит ласкательство или, последуя стихотворцу, станет рассказывать превращения, не будет ли сочинение его баснею, без стоп и без рифм составленною»[295].
Целеполагание Ломоносова иное. Что «соплетать», а что «не соплетать» у него подчинялось формуле «не предосудительно ли славе российского народа будет»[296]. Свою роль историописателя он оценивает как великий труд: «велико есть дело». Исследователь говорит прямо, что его задача не повествование о прошлом, а конструирование национальной идентичности посредством соединения прошлого и настоящего: «пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила». У русского ученого присутствует полная уверенность в том, что какой он сконструирует историю своего отечества, такой она и будет.
Ломоносов, конечно, говорит об объективности: «твердо намеряюсь держаться истины и употреблять на то целую сил возможность», но его практическое отношение к истории ставило «истину» в зависимость от иного – «соблюсти похвальных дел должную славу»[297]. Ученый не считал приемлемым, чтобы русский читатель знакомился с периодами истории своего государства, разрушающегося под воздействием внутренних смут и поэтому привлекал сановников к запрету публикации такой истории[298]. Не случайно, что при подготовке его работы «Древняя российская история» к изданию А.Л. Шлёцер вынужден был откорректировать обращение «К читателю» и вместо слов, что Ломоносов собрал «всё (здесь и далее курсив наш. – С.М., С.Р.) к объяснению оныя служащее», поставил «что ему полезно казалось к познанию России прежде Рурика»[299].
Русский ученый возложил на себя определенную социальную функцию и ответственность за отбор, сохранение или забвение исторических сюжетов. По сути, Ломоносов реализовывал так называемую политику памяти, которая определяла, «какое прошлое достойно сохранения, а какое – забвения»[300]. Подобное отношение к истории Бенедетто Кроче назвал «практическим», где история и доминирующая над ней практическая цель в итоге превращаются в единый практический акт историописания[301]. Реймон Арон, говоря о различных историях, базирующихся на интенции автора и на его отношении к конструируемому прошлому, в
См.:
Речь идет о предпринятом Миллером опыте написания труда об истории Смутного времени (см.:
См.: