Фомо. Дмитрий Павлюк
кончается время, нужно бежать, дел невпроворот. Некогда объяснять – Он стал подбирать складки своих белоснежных одежд, пытаясь встать со стула – слушайте внимательно, ничего не пропустите – он наконец встал, подошел ближе к камере, бросил все из рук и схватил ее – Все, что вы должны делать – это бумажные кораблики. Вы. Должны. Делать. Бумажные. Кораблики. Вот в чем смысл вашей жизни. Вашей в частности и всех в принципе. Бумажные кораблики, вы поняли меня? – он стал трясти камеру – Поняли?
– Так, вырубай – сказал кто-то.
И все потухло. Снова тишина и снова шепот. Через минуту зажглись фонари. Все оглядывались, переглядывались, кто-то плакал – от счастья ли, или же от разочарования – не знаю. Я сам не знал что чувствую. Может и вовсе ничего – что еще можно чувствовать после такого? Это просто чья-то глупая шутка…
– Вы его слышали? – выкрикнул кто-то из толпы – Черт возьми, у меня же нет бумаги!
II
Я перекатывал катышки на сером пледе, которым был накрыт белый диван, и смотрел куда-то на пол, на ковер, который тоже был серым, но не видел его. Мне просто нужно было задержать на чем-то взгляд, чтобы погрузиться в безумство – не то безумство, которое призывает к каким-либо антиобщественным действиям или еще что в этом роде – а именно безумство. Как это объяснить? Не в то, что стоит за этим словом, а именно это слово. Безумство. Я ни о чем не думал. Без ума. Ну, то-то в этом роде.
В моей голове было пусто. Я не ощущал моего грузного тела, поместившегося на кожаном диване, не чувствовал твердого материала, ничего не осознавал – я вообще будто бы исчез. Если бы не взволнованный голос за моей спиной – я бы пропал. Эти редкие удивленные возгласы смутно врезались в уши и возвращали в реальность. И каждый раз я очухивался от наваждения, глаза фокусировались на сером ковре, и приходилось переводить взгляд на другое место.
– Неужели? – раздалось вдруг совсем близко от меня.
Первые секунды, когда глаза снова привыкали видеть, фокусировались на белой тумбочке, я ничего не понимал. Пока сзади, с другой стороны, снова не раздался голос:
– О, дорогая, мне так жаль…
Я обернулся. Жена разговаривала по телефону, оперевшись на одну ногу. Рукой она держалась за полку, чтобы не упасть, а взгляд был направлен в одну точку и сосредоточен. Она вслушивалась в голос, идущий через кабеля, или через воздух, или через спутник, к нам, идущий от другого телефона, от другого человека, живого человека. Я смотрел на нее, а она меня не замечала. Сейчас, прямо сейчас из трубки к ней неслась информация, важнее которой для нее не было ничего. Она ловила каждое слово, каждую фразу, каждую буковичку. Лицо ее было таким, будто бы случилось что-то… запредельное. Запредельнее того, что было в тот вечер.
Она снова что-то сказала, какое-то время сохраняя позу, а потом вдруг развернулась и ушла. Она все время ходила по квартире, когда разговаривала о чем-то серьезном.
Я отвернулся и стал разглядывать комнату. Она практически вся была белая. Те вещи, которые не были белыми, были серыми. Шторки были прозрачными и мягкие. Все остальное – твердое