Проклятый род. Иван Сергеевич Рукавишников
храп Доримедонта, захохотал, запрыгал по ухабам нелепого сна.
– Ура! Ура! Везут…
– Нет. Не согласится генеральская дочь, в Боге не возрадуется.
А через минуту думать про то, про сонное, стыдно. И дрожащая рука воровски выдвигает скрипучий ящик столика. За той, рецептом обернутой коробочкой, Семен жених в Москву на сутки ездил.
И от стыдов своих – не знает – в сон ли уйти, в бодрствование ли. Вот, убегая, еще на стыд свой натолкнулся в ночи. Дарья. Та, Ирининых, теперь Борк. Уж с полгода! Стыд! Стыд! Тогда жениху на дверь указала, потом своего молодого супруга, гусара Борка, к нему же за деньгами посылала. О, стыдно-гнусные дни. Мольбы неумелого франта, полувынужденные Семеновым молчанием прозрачные словечки-намеки, и он, он, Семен, мыслью за гнусность тогда ухватившийся и в коленкоровый конверт дрожащими руками совавший ночью деньги из железного конторского шкафа.
На утро тогда, как нашкодивший семилеток:
– Позабыл сказать с вечера, Агафангел Иваныч. Платеж тут… То есть мой личный… Спешный…
Крякнул Агафангел, лицо отворотил. Понял тогда Семен: не денег старику жалко, а глупого лица да глупых слов главы фирмы.
А те тотчас за границу уехали.
«А ты обожди. Вернется, опять Борка-гусара пошлет. Успеешь еще. И договориться обо всем по пунктам можно. Помнишь, тогда говорила: денежный мешок. Так уж ты, денежный мешок, так дела веди, чтоб не обманывали тебя прощелыги гусары столичные».
Это теперь Семен сам себе.
«Бабник! Бабник! Эх, подумаешь, страшен ты гусару. Только вот не знает разве».
И крутится кошмарный хоровод снов, пробуждений и дремно-жутких засыпаний в лампадной мгле давно-давно родной комнаты.
«Раиса. Раиса, милая, тихая, тебя одну люблю… Зачем за брата вышла? Со мной бы тебе…»
Задремавшую мысль встряхивал храп-бормотанье иного сновидца, Доримедонта.
«Дарья! Дарьюшка, к чему обидела? Счастье тебя со мной ожидало».
Кружатся, кружатся сонные минуты, большими кругами догоняют жутко-бледные тени пробуждения.
«Отойди от зла. Сотвори благо».
В сонно-неясное глядит упорно лампадно-ризный свет.
«Где ты? Где ты? Кто ты? Кто?»
Старик отходит, а те, незабываемые, позади стоят, за сны прячутся…
А днем в комнате радостное забвение, то золотой обман, то золотая правда. А после до вечера любовь к Настасье невесте, любовь еще дневная, лунно-лампадных слов и снов не боящаяся. И любит Семен Настасью безграничною любовью сиротливого сердца. И в той любви – любовь к ней, генеральской дочке, любовь-скорбь-обида – Дарья и любовь-тихость, любовь-блаженство несказанное и невозможное – Раиса, братнина жена.
В княжеском дому на Московской весело-визгливо песни поют рабочие люди. В генеральском дому поблизости, на Московской же, Настасья невеста перед зеркалами романсы французские напевает, модисток бранит и торопит. По ночам из комнаты ее вдруг хохот неудержный вырвется. То письма невеста подруге Даше за границу пишет, общего