Хулиганский роман (в одном очень длинном письме про совсем краткую жизнь). Сергей Николаевич Огольцов
бубнёж приблизился и раздавался уже не за стеной, а внутри белой чашки, но так и остался не разбери-пойми что.
Мама советовала не обращать внимания на полоумную старуху, а тётя Люда однажды пояснила – Пилютиха всех нас, через стену, проклинает и, обращаясь к той же стене, но с нашей стороны, раздельно выговорила:
– И вот это вот всё тебе же за пазуху.
Не знаю, была ли Пилютиха и впрямь полоумной – как-то ж ведь справлялась жить в одиночку.
Дочка её в конце войны покинула Конотоп безвозвратно, от греха подальше – чтобы случайно не придрались за её развесёлое житьё с офицерами квартировавшего в их хате штаба немецкой роты.
Сын, Григорий Пилюта, получил свои десять лет за какое-то убийство. Игнат Пилюта умер. Телевизора нет.
Может затем она и проклинала, чтоб не ополоуметь…
Баба Катя насчёт Пилютихи ничего не говорила, а только виновато улыбалась.
В какие-то дни она иногда постанывала, но не громче, чем приглушённые стеною речи Геббельса…
И вот нежданно приехала вдруг скорая и бабу Катю увезли в больницу.
Через три дня её привезли обратно и положили на обтянутый дерматином матрас-кушетку – реконструированные остатки от былого дивана с валиками – на кухне под окном, напротив плиты-печки.
Она никого не узнавала и не разговаривала ни с кем, а лишь протяжно и громко стонала.
Вечером все собирались перед телевизором и закрывали створки двери на кухню, отгородиться от её вскриков и тяжёлого запаха.
Кровати Архипенков перекочевали из кухни в комнату, где мы и ночевали все вдевятером…
Ещё раз вызывали скорую, но те её не увезли, а только сделали укол.
Баба Катя ненадолго затихла, но потом снова начала метаться на кушетке, повторяя одни и те же вскрики:
– А божечки! А пробочки!
Через несколько лет я догадался, что «пробочки» это от украинского «пробi» – «прости господи».
Баба Катя умирала трое суток.
Наши семьи ютились по соседям – Архипенки в пятнадцатом номере, а мы в двадцать первом, на половине Ивана Крипака.
Взрослые соседи давали родителям невразумительные советы, что в нашей хате нужно взломать порог, или какую-то там половицу.
Самое практичное предложение внесла тётя Тамара Крипачка, жена Ивана Крипака, которая сказала, что кушетка с бабой Катей стоит под окном с полуоткрытой форточкой и свежий воздух продлевает её страдания.
В тот же вечер, мама и тётя Люда ненадолго заглянули в нашу хату, прихватить ещё одеял, потушили там свет и, когда уже вышли на крыльцо, тётя Люда подкралась к кухонному окну и плотно прикрыла форточку.
Точно так же крадучись она спустилась по крыльцу с улыбкой напроказившей девчушки, или так уж показалось мне, с ношей свёрнутых одеял, в сумраке безлунной зимней ночи.
Утром мама разбудила нас – своих детей, спавших на полу в столовой хаты Крипаков – известием, что баба Катя умерла.
На следующий день были похороны, на которые я никак не хотел идти, но мама сказала, что я должен.
Меня