Заусенец. Алексей Николаевич Вронский
Раз и навсегда. Чтоб он не писался, ему объявили, что его лишат хозяйства. Он получил такой шок, что после этого боялся ночью засыпать, а во второй половине дня почти перестал пить. Энурез не прошёл, но «позориться», как говорили воспитатели, он стал реже, потому что долго лежал и до трёх-четырёх утра по нескольку раз бегал в ведро, стоявшее в коридоре; измотанный и опустошённый, он засыпал под утро, а потом ходил весь день как привидение, клюя носом и засыпая на ходу.
Вышла Ираида и сказала сторожу: «Принесите ножницы и спирт. Будем оперировать». Все заволновались. Кто-то, кто не любил Григорьева, стоял, с трудом скрывая тайную радость на лице, другие радовались, что это происходит не с ними, кому-то не терпелось посмотреть – хоть краешком глаза. Кто-то шутил, что хозяйство скормят Трезору, огромному беспородному псу, обитавшему на задах кухни. Сторож вернулся, неся ножницы, вату и медицинский спирт.
– Дезинфекция, – важно сказал он, – всё по науке.
Дверь приоткрылась. Слышно было как Григорьев, увидев ножницы, заорал так истошно, так надрывно, что казалось: лёгкие и все внутренности вылетят из него наружу. Он рыдал и орал, умолял и просил, задыхался и захлёбывался, но они были непреклонны. Воспиталки знали, что жестокий розыгрыш надо доводить до конца. Они по-настоящему надевали перчатки и обрабатывали корень хозяйства спиртом – провинившийся должен был быть до конца уверен, что всё на самом деле и операция неминуема. И когда воспиталка брала перчатками хозяйство и медленно подносила ножницы, а наказуемый истошно орал и захлёбывался собственными мольбами, пытаясь вырвать руки из верёвок, которыми он был привязан к спинке кровати, только тогда, обессиленного, униженного и сломленного, чудом спасала какая-то случайность, причём ни прощение, ни помилование, а именно случайность: кто-то из персонала картинно входил и просил всех срочно прийти к директрисе. И тогда о приговорённом просто как бы забывали, а он продолжал жить в постоянном страхе, понимая, что не оправдан, а лишь чудом спасся…
В этот раз обошлось. Багра избили и оставили связанным лежать без движения на кровати, лишь отвязав на следующий день, а Заусенца лишь попугали и оставили без ужина. Но он не чувствовал голода. Всякий раз, как он закрывал глаза, на него наплывали Женины груди с бордовыми крупными сосками, та её неуклюжая, но такая притягательная поза, смешная, но одновременно неотразимая; он старался всё вспомнить в мельчайших подробностях: золотистые курчавые волосы под мышками и в паху, которые она бесстыдно рассматривала и чесала, её ягодицы и прорези, которые она намыливала и тёрла. Он мог часами теперь сидеть, прикрыв глаза, мечтательно по крупицам воссоздавать ту сцену, чувствуя постепенный прилив возбуждения, оставаясь наедине с этой тайной. А когда он встречал Женьку, то сначала инстинктивно отводил в стыде взгляд, но затем любопытство брало верх, и он сначала украдкой, подворовывая, слизывал краешки Женькиного образа, а потом, осмелев, смотрел на неё открыто и долго, так что она грубо, но всё же приятно для него спрашивала: «Чего не так?»
Так