В тени креста. Максим Владимирович Греков
переспросил Дмитрий.
– Вот истинный крест, сдохнуть мне на этом месте! – истово перекрестился Неух.
– Это, само собой, – утвердительно прогудел рядом Устин и посмотрел на молодого грека.
Кабачник даже зажмурился, а Тишак задрожал.
– Вот как мы поступим, – посмотрев куда-то за спину Неуха, проговорил Дмитрий, – сейчас мы тебя отпустим, и ты приберёшь всё в этой избе. Коня и всё, что найдёшь – забирай. А Епишку – отвезёшь к божедомам, что при скудельни живут. Знаешь то место?
Кабачник кивнул.
– Значит, там его и отдашь страхолюдам – они закопают.
Неух опустил голову, снова соглашаясь, с молодым Ласкарёвым.
Дмирий усмехнулся, и чуть подождав, пока кабачник снова поднимет свой взгляд, отдал последний наказ:
– Теперь слушай. Впредь, коли прознаешь, что, про этого Никиту, не мешкая, пошлёшь ко мне человека на подворье близ монастыря Николы Старого, спросишь боярина Ласкарёва. Ежели сослужишь верно, то будет тебе награда, а обманешь – смерть. Уразумел ли?
Неух, превозмогая тупую боль в голове, несколько раз кивнул.
– Что ж, нам делать тут боле нечего. Устин, не забудь…, – Дмитрий указал глазами на Тишака и зашагал в сторону своего коня. За ним двинулись вои. Промеж них, сгорбившись, к выходу с подворья протопал и Тишак.
Немного позднее, хозяин подворья, стоя на коленях перед иконами, приложив к заплывшей щеке медную ложку, силился вспомнить, где он уже слышал имя этого боярина, но всё, что ему приходило на ум – это лишь обрывки чьих-то рассказов о неких слугах московского государя. От этого кабачника бросало то в жар, то в холод и он срывал свою злобу на бабах-кухарках, а опосля, пил горькую, сегодня как никогда.
После обеденного сна государь Иоанн III Васильевич покинул опочивальню не сразу. Истово помолившись перед отцовскими иконами в золотом киоте, он коленопреклонённо замер на полу и закрыл глаза. В голове как в весеннем омуте крутились обрывки мыслей.
С детства отец внушал ему, что бремя правление скользко и шатко – один неверный шаг и всё рушится и тогда поднять то, что столетиями строили его предки, будет уже нельзя. Но ведь он всё делает лишь во благо государства, отчего же, так тоскливо на душе?
– Господи, почему я всю жизнь разговариваю с тобой, но ты молчишь? Почему всегда я начинаю разговор, но не слышу ответа? Да и разве это разговор? Подай мне знак господи, – прошептал государь иконам. Но как всегда, ответом ему была лишь тишина.
Тяжело поднявшись с одеревеневших колен, он опёрся на посох и нетвёрдой походкой шагнул за порог опочивальни.
Пройдя полутемными переходами, Иоанн миновал челядинский покой, где стояли, и негромко переговариваясь между собой, отроки и теремные служки. За одной из двойных дверей слышалось эхо ровных голосов, там его ждали.
Прежде чем войти в думную, он остановился и прислушался. Кто-то, со знанием дела говорил о войне на литовских рубежах, о русских полках и литовцах и о каких-то наёмниках. Иоанн по голосу узнал старого князя Ивана Юрьевича Патрикеева – мудрого воеводу, служившего