Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения. Клаус-Михаэл Богдаль
убийство женщин и детей из жестокости или для удовольствия, становится – подаваемый далее как охота на людей – ростком жертвенного дискурса, коренящегося в эмпатии, которую социальная изоляция сама по себе не смогла потушить.
Властные структуры раннего периода Нового времени видят все это по-другому. Всякий, кто имеет иностранное происхождение – «родился от родителей-цыган, с юных лет скитался вместе с цыганами, в браке с цыганами, не имел никакого иного образа жизни»[166] – и ведет нечестивую, бесчестную жизнь – того изгоняют, и его ждет смерть. Согласно логике очищения общественной жизни, насилие должно применяться к тем, кто пробрался в общину, чтобы постоянно приносить людям вред. Поэтому власть и не должна налагать какие-то ограничения. Тот, кто погибает в ходе преследования, тот умирает, как и жил: бесчестно. Тем больше потрясает то, согласно наблюдениям Мишеля Фуко, которого интересуют народные доносы этого же периода, что государственная власть при насильственном столкновении с маргинализированной частью населения, которую «она хочет непременно уничтожить или хотя бы удалить»[167], реагирует «словами, которые мы вряд ли сочтем соразмерными»[168]. Таким гиперболизированным изображением, используя эмфазу и пафос, она присваивает «малозаметным, посредственным фигурам какое-то зловещее и достойное милосердия величие»[169].
Знакомство с эдиктами против цыган подтверждает это открытие. С каким-то библейским гневом формулируется повеление, «что это бесстыдное и безбожное, кормящееся только грабежом и воровством цыганское отребье целиком и полностью должно быть вытравлено и выкорчевано из наших земель»[170] и «таким образом, чтобы страна была очищена от этой нечисти»[171]. С языковой точки зрения это не холодные юридические формулы, они представляют собой архаичную смесь древних формул изгнания и проклятия. Уверения во всесилии обнаруживают стихийный страх перед чужаками именно благодаря преувеличениям и усилениям. Подобно наречению человека именем во время крещения, эти эдикты с помощью перформативного акта сотворяют бесстыдных, ничтожных людишек. Риторика, описывающая «достойное изгнания» и «дискурс инвективы и проклятия»[172], – это средство, чтобы всего этого достигнуть. Эти грубые формы проклятия составляют лишь малую часть многоступенчатой системы общественного обесчещения, на основе которого можно уже игнорировать права и облагать штрафами. В сословном обществе к бесчестным относятся не только те, кто является представителем «бесчестной» профессии вроде палача и живодера, но и «несвободные и крепостные, а также, например, евреи, турки, язычники, цыгане и венды, которые не могли бы принадлежать к христианской общине»[173]. Поругание «бесчестных» – это обратная, теневая сторона блистательного прославления «благородных», особенно в эпоху абсолютизма. Даже штраф – это всего лишь часть инсценирования власти, чтобы «сделать наказанного навсегда недостойным
Цит. по: [Zapf 1887: 640].
«Das Leben der infamen Menschen», в: [Foucault 2003a: 322].
[Ibid.: 324].
[Ibid.: 318].
[Anonym 1725b].
[Anonym 1714: 5].
«Das Leben der infamen Menschen», в: [Foucault 2003a: 324].
[Seidenspinner 1998: 73].