Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения. Клаус-Михаэл Богдаль
к католическому ритуалу, с учетом принудительного перехода в христианскую веру мавров и иудеев, как указание на тайные нехристианские практики. Суждение Франке объясняется концепцией народного образования. В протестантских землях видели в постоянной религиозной практике действенное средство приблизить к цивилизованному состоянию нижние, особенно падкие на предрассудки слои народа, сформировать у них трудовую этику и усилить контроль сверху добавлением к нему самоконтроля. Но если нет общинной жизни и нет проповеди, то для осуществления этих целей нет никакого необходимого доступа к людям. Поучение и воодушевление останутся им недоступны. А о миссионерстве прямо на месте, как это будет потом, в XIX в., речи еще не идет. В XVI и XVII вв., когда церкви начинают бороться с предрассудками и народной магией насильственными мерами[218], цыган считают искусителями, которые, пользуясь магическими способностями, приписываемыми им народными поверьями, все вновь и вновь уводят верующих на окольные пути, прочь от веры, и обманывают их всеми средствами, не страшась вечного проклятия, не питая надежды на рай.
Короче говоря / поскольку они с самого детства привыкли к злодействам / то нет такого обмана / в котором они не были бы мастерами: ни одной хулиганской выходки / в которой они бы не смыслили; в обмане насчет лошадей они мастера; в настольные игры – надуют; любое мошенничество и бесстыдство – это их конек; над религией глумятся / когда одного ребенка / позорного посмешища ради / опускают в купель креститься по многу раз; колдуны, убийцы, клеветники; кроме того, могут еще заговаривать огонь; предатели христианства; засланные турками осведомители и поджигатели смертоубийства[219].
Между тем эта литания обвинений нам знакома. С точки зрения литеральной, основанной на Священном Писании монотеистической религии и такого общества, каким было европейское общество в ранний период Нового времени, без авторизированного провозвестника «никакой Бог не может быть с ними». А без этого «Бога единого» они относятся к чуждой, отсталой культуре, к ранней ступени цивилизации, которая не знает божественного закона:
Молитва, жертва и культ – это для цыгана совершенно чуждые, неизвестные ему вещи; этот народ живет беззаботно, не зная горестей, подобно детям, нисколько не задумываясь о ходе вещей и о мире… Если внешне цыган и подражает церемониям той конфессии, к которой объявляет себя принадлежащим, то это происходит без малейшего понимания, он не имеет понятия о сути и значении таких культовых действий. То, что он не свободен от предрассудков и страха перед призраками, мы уже отмечали; в той же мере он верит в знамения и предзнаменования…[220]
Если же цыган действительно наблюдали при осуществлении религиозных действий, которые «без священнического присутствия»[221] были церковью запрещены, то возникает подозрение, что речь идет о богоотступнических действиях вроде черной мессы. Недоверие сохраняется до наших дней. В паломничестве к «Черной Саре» в провансальском городке Сент-Мари-де-ла-Мер, переросшем в конце XIX в.
См.: [Labouvie 1990; 1991; 1992].
[Thomasius 1702: 45].
[Schwicker 1883: 153].
[Labouvie 1990: 15].