Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения. Клаус-Михаэл Богдаль
бродят туда-сюда, курят табак, поют, дерутся, фехтуют и прыгают»[500], составляет противоположность трудовой этике и религиозному чувству долга трудящихся сословий: крестьян и ремесленников. Магические способности направлены прежде всего на то, чтобы избежать усилий. Дичь «по волшебному мановению руки замирает»[501], «мелкий скот крадут по-лисьи прямо в крестьянских дворах и деревнях либо вокруг них, а время от времени по-волчьи вытаскивают его из пасущихся стад»[502].
Кураж обещает рассказчику не только материальное благополучие без хлопот, но и «красивую любовницу»[503]. Как во многих других историях, посвященных нищим, пройдохам и разбойникам, от «Педро де Урдемаласа» до «Преступника из-за потерянной чести» Фридриха Шиллера, совместная жизнь без церковного таинства брака считалась обладающей дополнительной привлекательностью, когда можно отвернуться от «всякой чести и добродетели»[504] и предпочесть «ход жизни, исполненный порока»[505].
Рассказчик требует от властей решительных мер подавления и изгнания, как это прописано в эдиктах правителями страны, и критикует их за равнодушие:
С этими людьми я с тех пор посетил почти все разнообразные уголки Европы и навыдумывал много всяких проказ и воровских приемов / применил / и использовал на деле / так что можно исписать ими целый лист бумаги / если бы хотелось все их описать /
Да я и не думаю / что на этом дело и кончилось; именно поэтому я за всю свою жизнь не удивлялся ничему более / как тому, что нас во всех странах терпели / потому что мы ни Богу, ни людям ни на что не нужны и служить им не торопимся / а питаемся только ложью / обманом и воровством; и то, и другое наносит вред соотечественникам и даже большим господам / у которых мы отбираем солидную часть дичи…[506]
Ту точку зрения, что «цыган нельзя терпеть в обществе людей»[507], представляет также Агасферус Фритч в своем труде, опубликованном в 1662 г. Хотя ни в ученых трудах, ни в законодательстве того времени нет указаний на наличие милосердия и снисходительности по отношению к цыганам, он, как рассказчик Гриммельсгаузена, нападает на тех, кто
…ослепленные несвоевременной жалостью / […] они не постыдились / извинить и оправдать / этих ненавистных, предающих страну попрошаек / таких обленившихся воров, преступников и бродяг[508].
О мерах преследования – начиная с избиения у позорного столба, так называемой порки розгами, включая клеймение и вплоть до повешения – в романах Гриммельсхаузена не сказано ни слова. Однако в «Судейской Плутона» «сброд Кураж размещается со своими лошадьми на огороженном куске поля»[509]: они одновременно изолированы и заперты, маленький лагерь для интернированных, его легко охранять и легко контролировать.
Цыгане у Гриммельсхаузена ведут в мирное время такой образ жизни, какой во время войны стал обычным для всех бедных и изгнанных. Они не выступают в качестве отдельного народа, однако приобретают собственный контур как формация
[Ibid.]. Эти сцены привольной жизни можно увидеть в труде: [Schubert 1993: 194] в рамках традиции просветленной бедности в литературе раннего периода Нового времени.
«Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 147].
[Ibid.: 148].
[Ibid.: 149].
[Grimmelshausen 1967: 149].
[Ibid.].
[Ibid.: 147 ff.]. См. тж.: «Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 140].
[Fritsch 1662: 14].
[Ibid.: 1].
«Rathstübel Plutonis oder Kunst, reich zu werden», в: [Grimmelshausen 1958: 620].