Такие парни. Константин Кропоткин
рядом.
Он не стал садиться рядом, поэтому я видел только его руки. У Левы очень красивые руки: крупные, с длинными сильными пальцами.
– Поедем? – попросил я.
– Куда?
В его вопросе не было насмешки. Мне стало жарко, как будто пальто мертвого деда оказалось на мне.
– К тебе, – предложил я, обливаясь потом, – Или ко мне. Как хочешь. Ты хочешь?
Я поднял голову.
Секунды плыли медленно, как подтаявшее масло. Я смотрел на Леву. Лева смотрел на меня. Наше молчание заглушило все звуки вокруг, – и потом они рухнули на нас все разом – шумом, звоном, говором – едва губы его тронула улыбка.
Лева улыбался, а я чувствовал, как с меня сползает что-то тяжелое, грубое.
Ненужная вторая кожа.
2 декабря. Бег на месте
Писать про счастье неинтересно. В пересказе счастье получается глупым и мелким, как китайский жемчуг, будто изгрызенный кариесом. Это от того, наверное, что сказав про счастье, ты все же не хочешь с ним расставаться. Ты бережешь его, подбирая какие-то особенно тусклые или наоборот крикливые краски, а настоящее прячешь куда-нибудь поглубже, чтобы не пропало, не потерялось, не рассыпалось. Я гуляю с Левой, посылаю на его мобильник записочки, гляжу на него утром, а он, наклонившись, балансирует на одной ноге – аистом – и надевает носок. Его плавки съезжают, открывая ложбинку, похожую на «Y» с короткими непрорисованными рожками, мне смешно, я стягиваю его плавки еще ниже, Лева злится, потому что уже поздно, надо на работу, вот уже машина пыхтит под окном, а в ней недовольно пыхтит его зам, который живет недалеко и по утрам возит Леву на работу, чтобы сделать ему приятное.
– Подождет твой лизоблюд, – говорю я, щелкая резинкой левиных трусов.
Лева вскрикивает от неожиданности, а потом, повернувшись, показывает острые белые зубы, как собака. Лева спешит. Ему не до меня, и я не могу не поддеть Леву.
– Левиафаня, – стенаю я в приступе фальшивой страсти, – Не уходи, – и протягиваю к Леве руки, шевелю пальцами, как вурдалак.
Лева – уже в штанах, но по пояс еще голый – смотрит на меня, нерешительно присаживается рядом и гладит по ноге. Я выгибаюсь чуть не в мостик, заигравшись до того, что сам потихоньку начинаю верить в свою страсть. Я заражаюсь нервным желанием Левы, но еще не могу не смеяться над собой – ведь это всего лишь игра, я всего лишь не хочу, чтобы Лева уходил, я хочу пить с ним кофе, драться на подушках или, как вчера, пощипать сухие листья у комнатных фиалок. Мне нет дела до понедельника, до своей отдельной жизни и неотложных дел, до подхалима, который пыхтит под окнами. Я рычу и катаюсь в постели, потому что не могу придумать иного способа задержать Леву, ведь похоть – это беспроигрышный вариант.
– Подь сюды, – приказываю я и опрокидываю на себя Леву, и дышу ему в теплое, еще пахнущее мылом ухо.
Он обнимает меня. Сопит и мелко трясется. Лева не плачет. Он волнуется. Когда Лева не может справиться с собой, то начинает дрожать, как в лихорадке, а лицо у него делается