История довоенного Донбасса в символах. Точки. Иван Калашников
не могло, что Миху грохнуть могут, его ведь и подстрелили несерьёзно совсем, но Томка над ним так убивалась, что Обком Иудович до сих пор, наверное, не может поверить в то, что на шлюхе прокололся, а мне на него насрать стало, я его плечом задел, когда к немцу шёл, задел так, что он чуть на лётное поле не вылетел.
А на меня раж нашёл! Хожу кругами вокруг Гейгера, его орлы и пальцем пошевелить боялись, – ну-ка пошевелись на стволе у Саввовича! – хожу, в рожу его сытую заглядываю, и ору ему в самое ухо:
«Ай эм пэтриот! Ай лав май родина! Ай эм пэтриот!..»
Не купил он, короче, у нас никакого завода.
А Миха месяц в больнице провалялся, только с Тамарой не вышло у них ни хуя – характерами не сошлись.
…что самое смешное, я потом к Бродскому с благодарностью прискакал, а он: «Не знаю я никакого Саввовича– Русаловича, Рубен, всё тебе пригрезилось».
Такая вот, Артём, была история…
Часть
III
. Точка «Рисование»
I
… Взрослым становишься совсем не тогда, когда перестаёшь верить в сказки, или в то, что деда Мороза не существует на самом деле, и подарки под ёлкой появляются благодаря родительским стараниям. В какой-то период ребёнок делит всё увиденное или услышанное на действительность и воображение, но делит всё это неохотно, редко когда задумывается всерьёз над этим, с готовностью доверяет второму и с опаской относится к первому.
Взросление – это когда понимаешь, что воображаемое может принадлежать не только одному тебе, и уже не стремишься поделиться своими соображениями с пусть даже близкими чем-то людьми. Иногда подобное состояние – единственное подтверждение того, что ты не существуешь, а именно живёшь, – однако под ёлкой уже лежат подарки, и воображение, наплевательски отнесясь к тому, какое впечатление оно произведёт своими действиями, ярко и красочно разрисовывает крадущихся в предновогоднем гирляндовом полумраке родителей.
Потом – пробуждение в квартире, где родителей больше нет, потому что ты уже стал взрослым…
Встретив свою первую и настоящую любовь в раннем детстве, Аня никак не могла предположить новую встречу в юности, той самой, которую циники называют «недозрелой», а поэты – «романтической».
Ей было всего шесть лет, быть может, семь, детская память не сохраняет таких подробностей. Помнила только, был детский сад без сада вишнёвого, но с кукольными игрушками и тем стандартным набором деревянных домиков и качелей, что можно встретить в любом детском саду.
И ещё был – забор.
Это просто катастрофа дней сегодняшних; в детстве Ани заборы стояли нетронутыми, нынче голые столбы приходятся первым признаком разрухи, тогда – известной по учебникам истории, сейчас – по окружающей действительности.
Разруха в межсезонье – страшная вещь, чёрно-белая пасмурная действительность.
К детскому садику, с целым и невредимым забором Анюта добиралась самостоятельно, совсем не потому, что в своей семье на самостоятельности этой настаивала. Она росла без отца,