Рукопись русского. Книга первая. «Les trios derniers coups, messieurs!» (Три последние игры, господа!). Елена & Михаил Крамер
искренне. Конечно, она не была первым встречным, но мы почти не знали друг друга. Но я знал про себя точно, что с этой самой минуты преданней друга на всей планете не сыщет себе Ляля.
Мои карманы оттопыривались от пачек денег и за пазухой были деньги. Я думал, что Толясик теперь может идти и проигрывать свою долю – все по-честному теперь. «Нам чужого не надо», – говорил Ляле. И говорил, что у меня миллион. Ляля все хохотала, пока мы шли. Но она сначала не поверила, что я украл у Толясика миллион, а когда заглянула мне запазуху и по карманам мне похлопала, она тогда поверила. И стала смеяться еще громче, чтобы, наверное, скрыть волнение. Она сказала, чтобы я оставался у магазина и никуда не уходил, а она зайдет и купит там поприличней сумку или хозяйственный пакет, а то так идти нельзя, когда деньги торчат из всех карманов. Когда она была в магазине, ко мне подошли двое ментов патрульных. Я был совершенно спокоен. Они стали на меня глядеть подозрительно и потом спросили у меня документы. Из кармана с трудом (чуть деньги не вывалил) достал паспорт и протянул ментам. Они долго перелистывали страницы. Потом протянули мне паспорт, но не отдали сразу, а спросили, что у меня в карманах и за пазухой. «Такое чувство, – сказал один, – что ты ограбил банк и насовал денег по карманам». Другой мент, который уже протягивал мне паспорт, вдруг не стал мне паспорт отдавать. Дураки, а не менты, подумал я, лимита залетная, за общагу в менты пошли. «Хотите, покажу? – кричу, – Лимон зелени!» Менты переглянулись. В это время из магазина вышла Ляля. Она подошла к нам и сказала ментам, чего те пристали к больному человеку. Дескать, меня она, моя сестра, на выходные забирает из психбольницы, чтобы я мог побыть в семье. Но долго меня в семье держать нельзя, так как я через два дня становлюсь буйным. Менты рты разинули, слушают. А почему буйным? Да потому, отвечает Ляля, что у него кончаются деньги. Вот видите? И высовывает у меня из-за пазухи пачку долларов. Менты аж побелели – они (лимита поганая) столько денег отродясь не видали. «Он деньги в психушке карандашами цветными рисует, – рассказывала Ляля. – Всю неделю рисует, а потом с этими деньгами ходит по магазинам и играет в богатого. Тетки в магазинах его давно знают. Новенькие, правда, пугаются. Но он безобидный». И она ласково потрепала меня по щеке.
Мы ехали в такси к Ляле домой. Я насуплено молчал. Ляля снова потрепала меня по щеке и даже коснулась шеи, отчего я вздрогнул.
– Обиделся, дурачок?
– Зачем ты так сказала?
– Затем, дурак, – голос у Ляли стал похож на отцов, – что, если бы ты еще пять минут трепался с ними, они тебя выпотрошили бы как поросенка перед запеканием. А потом оттащили в участок, где с тебя живьем содрали бы шкуру, а потом трахнули бы тебя. Потом и меня, грешницу, трахнули бы. Дальше перетрахали бы «паровозом» папу и всю родню. Черт с ней с родней. Родни много и все нищие. Папу жалко – один такой.
«Она злая, – подумал я, – но я все равно люблю ее». Я уже не мог бороться с этим. Но я любил теперь Лялю. Я мог бы за нее