Дочка. Господин Светёлкин. Повести. Михаил Достоевский
перед растворенными настежь воротами стоял ломовой извозчик. На чудной его повозке горой воздымались бочки, бочонки, ведра, ушаты, лохань, трехногий комод кухарки Феклы, который она берегла пуще своего глаза, решета и сита. Из порядочной мебели один только стол воздевал четыре ноги свои к небу, да два стула бесцеремонно уселись на самой маковке нагроможденного здания; все прочее было хлам, в продолжение нескольких лет стыдливо скрывавшийся от всех непосвященных в таинства домашней жизни. Около ломового извозчика теснились и кричали дети, которые, судя по своей многочисленности и разнохарактерности костюмов, вероятно, принадлежали всему народонаселению Второй Роты; две какие-то бабы, шедшие куда-то по своим делам, казалось, застыли среди улицы и глупо глядели на всю эту сцену, и, наконец, у самых ворот, на самом видном месте хлопотали все жильцы обоих домиков со всеми своими домочадцами. В числе их первое место по праву занимало семейство Родивоновых. Даже сам глава его и отец, седовласый Антон Антоныч, был тут налицо в своем пестром халате и распоряжался всеми действиями извозчика, как будто был его хозяином, или как будто сам перебирался с квартиры на квартиру.
– Покидаете нас, Савелий Фомич? – обратился он к Савелию Фомичу, как только увидел его.
– Человек, Антон Антоныч…
– Кадку-то, кадку-то привяжи прежде, дуралей! – закричал и замахал руками Антон Антоныч. – Чего тронулся? Стой! Упадет она у тебя на полдороге. Я, Савелий Фомич, того мнения, что с этими людьми всегда придется биться. Мужик мужиком и останется… Так вы нас покидаете, Савелий Фомич?..
– Я, Антон Антоныч…
– Пошли прочь, негодные! – накинулся на каких-то чужих детей Антон Антоныч, приподымая полу своего халата, вероятно, не с намерением сделать им в утеху из неё зайчика. – Что вы сюда лезете? Туда же все с благородными детьми норовят… Я, Савелий Фомич, того мнения, что низкая кровь не должна мешаться с благородной… Ну, прощайте, прощайте, Савелий Фомич! Жаль, жаль… Желаю вам счастья, обилия и всех благ на новоселье…
– Покорно…
– Палашка! Палашка! Табакерку принеси мне со стола! – кричал Антон Антоныч, подбежав к растворенному окну своей квартиры и оставив Савелия Фомича на слове «покорно».
Такой уж человек был этот Антон Антоныч. По признанию всех знавших его лиц, достойных уже по положению своему всякого вероятия, у него, в числе несметных его гражданских доблестей, был единственный недостаток, затмевавший, в некотором роде, все его доблести. Двух слов не мог он выслушать спокойно и не прерывая собеседника, исключая, разумеется, особ, которых нельзя не слушать и перед которыми он немел, не взирая на всю свою прыгучесть. Он весь век свой беспокоился и бегал из угла в угол, от желания подспорить делу, которое, впрочем, никак не спорилось, и о всяком предмете имел свое собственное мнение, которое было тем непоколебимее, что ни одному ближнему не удавалось еще заикнуться, чтоб оспорить его. Такой уж человек был этот