Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Павел Борисович Карташев
что все это очень хорошо»[70]. Людям вообще свойственно, как думает Пеги, некое особое чувство мужества, которое, в отличие от прочих достойных качеств, не покидает их с легкостью – люди мужественно переносят чужие страдания[71]. Поэтому и страдания Христовы христиане приспособились принимать с такой наивной жестокостью, которая обезоруживает.
В «Диалоге…» Пеги настойчиво призывает к чтению и перечитыванию Евангелия и к редкому чтению, но предельно внимательному Евангелий страстей – к усилию принять близко к сердцу строки, напряженнее и больнее которых не существует. Постоянный читатель Евангелия, Пеги размышляет о причинах равнодушия к самой главной книге и особенного безразличия и снобизма тех, кто строит жизнь свою на словах, учености, образовании. При отсутствии чувства и желания истины, и вкуса к чистоте, дух Евангелия все неумолимее отдаляется от потенциальных читателей, оставляя бледные отпечатки своего присутствия в разделах катехизисов.
Нельзя делать чужое страдание повседневной пищей ума и сердца, страшно в календарное мероприятие превращать страдания Бога, но человек не может не познавать в том числе и то, что разрывает ему душу, и не может хотя бы изредка не возвращаться мыслью и чувством к Голгофе. Пеги сознает, что только два фактора – земной и небесный, терпеливый труд над собой и благодать – подают человеку необычный талант: быть действительным, внутренним свидетелем евангельских событий.
Считая себя интеллектуальным ремесленником, иногда философом не ниже Бергсона, иногда поденщиком слабее, в своем роде, какого-нибудь мастера из предместья Орлеана, смутно припоминаемого из детства, Пеги часто писал о несогласии, принципиальном – онтологическом и гносеологическом – несоответствии, разрыве (и посвящал этому целые эссе), существовавшими между «его малостью», издателя «Тетрадей», и научной элитой той поры, научно-университетскими кругами. Лучшие страницы Пеги, посвященные религии, философии, литературе, не отличаются, действительно, стройностью логических рассуждений, в них не найти следов определенной научной методологии – они всегда эмоциональны, фрагментами торжественны и патетичны, иногда – нельзя не отметить – навязчивы и скучны, изобилуют общими местами, монотонными самопересказами, на которые, вероятно непреднамеренно, возлагалась функция не доказывать с математической точностью, а показывать, нести настроение, внушать. Темы и образы эссе начала века встречаются с несущественными изменениями в текстах последующих лет, вплоть до последних.
Однако своеобразие мышления и стиля Пеги не умаляет, на наш взгляд, концептуальной глубины и художественных достоинств его прозы. Это своеобразие объяснимо психологически, оно имеет и религиозно-философское основание. Пеги отмечает в Библии важную конструктивную параллель между ее начальными велениями, произнесенными Богом при сотворении мира – «да будет свет», «да будет твердь» (Быт. 1, 3. 6) – и
Péguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 729.
Ibid.