Срок – сорок. Петр Разумов
было выпито водки и выклевано нервов соседей сверху и снизу наших квартир, когда наш истошный ночной лай и гогот не давали им спать…
Мы были настоящей командой. Никогда позже я не был так близок с другом, как был близок в молодости с Гусём. К сожалению, после поступления в институты – я на филологический, а Гусь в Институт кино и телевидения – наши дороги стали медленно расходиться. Сначала мы перестали делать музыку. Я страшно переживал по этому поводу. Хотя я совсем не умел петь и фальшивил на каждой второй ноте, я очень хотел стать рок-звездой и ни о чём другом не мог думать. Более того, я не представлял, как я могу этим заниматься без Гуся.
Сейчас Ваня известный звукорежиссёр кино. Работал на площадке у Балабанова, делал звук Герману-младшему… Наши пути разошлись навсегда.
Горечь этой утраты долгие годы не давала мне покоя, я метался в поисках какой-то замены тому счастью, которым была для меня наша дружба и наша музыка. Возможно, такого же друга, учителя и эстета я искал и нашёл в Мише, который всё перевернул во мне и направил совсем в другие края моё сознание и тело.
Как я люблю и не умею петь
Пение – самый чистый для меня творческий процесс. Это прямая коммуникация с Бессознательным и Небесами. Стихи не дают такой чистоты.
Когда пишешь, ты как бы защищён мастерством, заслонён самим языком, как мечом или инструментом, он бог, которому служишь и признаёшься в любви.
Пение, по выражению Розанова, открывает кингстоны. Говорят, есть два способа молитвы в миру для людей невоцерковлённых – это слёзы и песня. Полностью разделяю это мнение. Плакать и петь – вот что больше всего я любил в подростковом возрасте. Проблемы с девушкой, родителями, в школе – всё можно перевернуть, разломать и склеить в иное, если включаешь магнитофон и повторяешь за Кинчевым: «Осеннее солнце. Гибель. Сюрреалист…»
Я брал уроки вокала у неплохого преподавателя, научился интонировать, прочим хитростям, но фальшивить не перестал. Раскоординация слуха и голоса. Это так обидно, что не передать.
Возможно, если бы я стал рок-звездой или оперным певцом, я бы нашёл себя лучше, я бы не заболел, я бы легче и проще воспринимал проблемы, стресс, глупость, хамство… всё, что мешает быть счастливым.
Вряд ли я верю в счастье, но вот когда в конце вечеринки я затягиваю «Чёрного ворона», я как бы напрямую соприкасаюсь с ним. Оно не доброе, не сладкое, скорее сладковато-грустное и пронзительное… Это трудно описать и поверить в реальность и действенность музыки, если «медведь на ухо наступил». Но Толстой воистину был «мусорным стариком», как говорила о нём Ахматова, когда писал «Крейцерову сонату». Ничего чувак не понял или, как говорят на Просвете, «не вкурил».
Сегодня позвонил Мише. Мы недавно виделись по делу, а теперь я решил выпить с ним кофе. «Почему бы нет?» – подумал я. Я не имел в виду ничего такого. Какого такого, я и сам бы не мог определить. Наверное, логика книги и письма сама толкала на эту встречу, на это шершавое прикосновение взглядов…
Меня