Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый. Ксения Венглинская

      Год назад, когда он заканчивал универ, на факультете намечалась форменная истерика. Особенно надсаживались те, кого угораздило оттрубить военную кафедру и получить звание (Даньку угораздило). Для офзапов, как называли друг друга товарищи по лейтенантскому несчастью, почти не существовало отмазок по здоровью: парень с лупами по минус девять в каждом глазу считался годным с небольшими ограничениями; по президентскому указу гребли почти бессистемно: спустят бумажку от Минобороны, и привет. Даньку тогда же просветили насчет того, что с его сносной близорукостью и стрелковой секцией могут взять хоть в морпехи; кому он там нужен – другой вопрос; но по закону – вполне. Представляя щуплого, метр с кепкой, соседа-античника Сеню Никифорова в роли командира мотострелкового взвода, Данька думал, что если есть в жизни хоть какая-то логика, то мотострелком Никифору не бывать. Тем не менее Сеню трясло. В логику он не верил.

      – Про список знаешь? – спрашивал Сеня в курилке, нервно теребя Данькин рукав. – Зеленые список спустили, кого в аспирантуру не брать. Твоя фамилия там одной из первых.

      – А твоя – из вторых? – потешался Ворон.

      Ампутацию при необходимости в Сосняке проведут… Да, а что вы хотели? У него на пальцах уже четвертая степень, да ноги еще изрезаны, как он вообще на льду в таком виде босиком оказался?.. А у нас и ванны нет, не знаете, кто баню топит сегодня? Надо его в тепло, пока скорая едет. Ну и дух. Вы его что, водкой обтирали?

      – А чем еще, бензином?

      Мила Степанна, а спирту не плеснете? У нас вся водка ушла на пострадавшего.

      …Маленькое помещение поселкового лазарета: кабинет, смотровая. Фельдшерица Мила Степановна, чуть полноватая молодая женщина с ямочками на щеках, заспанная. В лазарет солдатика завели, опустили на топчан, застеленный клеенкой; поверх, наполовину – простыней с казенным штампом. Мила хлопочет над ним, дядя Коля звонит в скорую, остальные держат совет.

      – Ну да!

      Данька мотал башкой и смеялся. На кафедре он был на хорошем счету, а Сеня так и вовсе шел на красный диплом. Ерунда все это. Дурацкая ерунда и паранойя.

      Сейчас дело было уже серьезнее. Из аспирантуры он, понятное дело, вылетел: сначала еще слал из Дахаба прелестные письма научруку Любови Игоревне – письма, полные неумелого, топорного вранья, но вскоре бросил. Барахтался с Яной в Красном море, курил гашиш на арабских крышах и пытался думать, что, видимо, судьбой ему предназначен какой-то иной высокий путь – со старофранцузской поэзией и академическим знанием пересекшийся только на краткое время. Легковесность вообще-то ему была не свойственна, но легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только летом на Казантипе. Об оставленных за спиной проблемах старался не вспоминать. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки,