Анатомия сознания – II. Эссе о свободе воли. Маргарита Каменная
физиологически, помню страх перед Змеем Горынычем и свое нестерпимое жгучее любопытство узнать, кто победил, поскольку от ответа зависело моя дальнейшая жизнь: мозг здесь сам себя не возбуждал, а просто находился в состоянии повышенной активности чутко реагируя на внешние раздражители среды. Следовательно, музыкант – это человек, за инструментом сидела я и разучивала одну из первых мелодий своей жизни.
Однозначно, все мои детские симпатии были на стороне Иванушки, то есть добра и справедливости – правды, одним словом. Могло ли быть иначе? Не думаю, поскольку я – маленький ребенок – не могла желать победы Змея Горыныча чисто инстинктивно, так как это походило бы на программу самоуничтожения. Иванушка – это папа, который защищает тебя от злого и страшного Змея; злой Змей – это все непонятное и страшное. Ребенок на инстинктивном уровне доверяет Взрослому и ждет от него защиты, не будь так он обречен на смерть. Желать победы Змея – это равносильно желанию своей смерти… и эта сказка противоречит инстинкту выживания.
Даже в постмодернистских мультфильмах, типа «Шрека», добрые, сколь бы уродливы они не были, побеждают злых. Почему бы не убить Шрека и не выдать Фиону за принца Чанинга или лорда Фаркуада? Они, конечно, не Змеи, а просто моральные уродцы, но это лишь осложняет ситуацию, не меняя её сути и усугубляя выбор: или убить уродца, или стать ему под стать, что равносильно собственной смерти и рождению в худшем качестве. Поэтому, когда Сэм Харрис призывает меня понять и принять мировоззрение двух преступников, я взрываюсь в негодовании, словно меня сватают за Уродца.
Могла ли я желать смерти отца? Я забыла, что у нас там писал старик Фрейд по этому поводу? Не помню. Знаю одно – нет! Старик бы возразил мне, что я девочка. Ну, тут мне нечего возразить, хотя до псевдобойкота я уже дописалась, осталось дело за малым – псевдодевочка.
Итак, пока я была еще девочка, то инстинктивно спряталась за спину отца, надеясь получить базовое ощущение безопасности. Однако мой папа хотел сына, и это желание никуда не делось, поэтому меня отшлепали, словно я была мальчиком, и наказали: моя гендерная идентичность возмутилась, но что я о ней тогда знала? Пусть из угла уже выходило Нечто, которое знало, что Оно – девочка, но вести себя должно – мальчиком. Именно поэтому я всю жизнь буду биться за одобрение отца и гордое звание «папина доча!», то есть «молоток, мужик!» Однако даже это Нечто не желало и не могло желать смерти отца. Что произошло в моем маленьком умишке?
Мне пришлось в экстренном режиме переориентироваться не только в самоидентификации, но и базовом доверии к Взрослому: «Что-то не так… папа не может желать зла… буду доверять папе…» – это практически дословный перифраз слов моего сына, когда в четырнадцать лет я выбила и у него этот же базовый уровень. И вот каждый из нас (я и сын), несмотря на существенную разницу в возрасте, решили это только одним возможным к выживанию способом, только я не сумела из-за младости лет облечь свои переживания в Слово. Поэтому, когда Харрисон апеллирует к трудному детству преступников,