Фельдмаршал в бубенцах. Нина Ягольницер
у противоположного края стола и теперь деловито трясла огромным ситом, просеивая удивительной белизны муку. Сейчас, когда ничей взгляд не смущал подростка, он медленно поднял глаза и украдкой присмотрелся к кухарке.
Филомена все так же истово орудовала ситом, не глядя на незваного гостя. Хмурый лоб прорезали несколько глубоких морщин, губы были плотно сжаты и казались бы чопорными, если б не скорбно опущенные вниз уголки. Эти строгие губы отчего-то сразу убедили Годелота в том, что в кухарке живет не природная суровость, а застарелая и давно ставшая привычной печаль, уже утратившая остроту и ставшая серой и промозглой, как мелкий осенний дождь.
– Ну, чего глядишь? Чай, не девка… – вдруг так же сухо проговорила Филомена, – звать тебя как?
– Годелотом, – пробормотал, снова сконфузившись, подросток, а кухарка досыпала в сито муки из стоящего рядом мешка.
– Из чужеземных наемников будешь?
– Нет, донна, батюшка шотландцем был, а матушка из-под Феррары, там я и родился.
– Жива мать-то?
– Нет, донна, восемь лет, как Господь прибрал.
Годелот сам не понимал, отчего смущенно лепечет в ответ на бесцеремонные расспросы Филомены, но кухарка широко перекрестилась, горько покачав головой:
– Сирота. Милостив Господь, не дал тебе, беспонятному, материнское сердце на черепки пустить. Ты пей, а не очами хлопай, – вдруг снова припечатала она, видя, как Годелот замер с кружкой в руке, и кирасир машинально допил вино.
Какого черта?.. За что эта незнакомая женщина осуждает его? Но едва затлевший в душе гнев почему-то не желал разгораться. Напротив, подросток ощутил, как где-то внутри ворочается невесть как зародившееся чувство неловкости и будто даже вины, словно он действительно совершил нечто такое, что могло бы причинить Терезии горе. И естественное желание осадить излишне въедливую собеседницу тут же потонуло в необъяснимой потребности оправдаться перед ней.
– Я любил свою мать, – тихо промолвил Годелот, не найдя других слов, – я люблю ее и сейчас. И я никогда по своей воле не сделал бы ее несчастной.
Лицо запылало то ли стыдом, то ли усиливающимся жаром. Подросток отставил пустую кружку, которую до сих пор бессознательно сжимал в руках, и отвел глаза, не желая снова встречаться взглядом с Филоменой.
Неизвестно, чем закончился бы странный разговор, но в этот момент дверь в кухню отворилась, впуская невысокого сухопарого человека в не лишенном изящества, но мрачном черном одеянии, оживленном лишь ослепительно-белым жестким воротником. Годелот торопливо встал, досадуя на предательский румянец и мысленно сжимаясь, словно кулак: похоже, сейчас последует новый пренебрежительный взгляд. Но вошедший рассеянно кивнул подростку и двинулся к Филомене, снова отряхивавшей с рук муку.
– Доброго вечера, доктор Бениньо, – сейчас ее приветствие прозвучало не в пример теплее, – чего угодно?
Субъект