Я узнаю себя через века. Агния Баваль

      – Выпей-ка, милая, – бабка Наталья подсунула под нос чашку с резким запахом – отвар. – Попей, попей, полегчает.

      Послушно сделала пару глотков и упала на подушку.

      – Гаврюшенька, сыночек! – Степаша испуганно подбежал к матери, а бабка Наталья руками придавила ее к кровати.

      – Тише, Полюшка, тише. Гаврюшенька у отца Всевышнего, не тревожь его почем зря.

      – Сыночка… – тихо-тихо прошелестели губы. – Сыночка! – завыла, застенала она. – Гаврюшенька! Зачем же ты ушел, родненькой мой? Зачем мамку оставил?

      – Полюшка, ты плачь, плачь, родненькая моя, – бабка Наталья гладила ее по волосам, перекладывала растрепавшуюся косу то справа, то слева на подушке, хлопая легонько по плечу, как укачивая. – Все уляжется со временем. Гаврюшенька, деточка наша, – бабка надрывно вздохнула, – боли сейчас не знает, холода не знает. Хорошо ему там… У отца-то нашего…

      – Да ты-то что знаешь? – Пелагею как дернул кто на себя. Она резко села на кровати, впиваясь в бабку Наталью глазами. – Какой отец дитя свое загубит? Жизнь подаренную отберет? Какой отец дочери своей страдания уготовит?

      – Полюшка… – но та и не качнулась, когда бабка попыталась уложить ее. – Полюшка, зачем ты так? А услышит кто? Не гневи Бога, не говори такого. Воля Его, значит, на то была.

      – Какого Бога? Который у меня сына отнял? Который ребенка моего страдать заставил? Утопил? – кровь то приливала к щекам, и тогда лицо пылало пунцовым цветом, то отступала, и Пелагея становилась белее своей нательной рубахи. На лбу выступила испарина. Потрескавшиеся белесые губы дрожали. – Не знаю я такого Бога! Не ведаю! Нету у него права детей родных у матери отбирать! Может, он и Степушку смеет у меня отобрать?!

      Бабка Наталья крестилась на каждом ее слове и все повторяла:

      – Господи, помилуй! Господи, смилуйся над неразумной! Не гневись на нее, в беспамятстве она, не ведает, что говорит. Будь, Господи, милосердным… Помоги ей, Господи…